Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер

Говорят, значение имеет не то, что происходит в вашей жизни, а то, что, как вы думаете, в ней произошло. Однако эта теория заходит недостаточно далеко. Вполне может статься, что центральным событием вашей жизни окажется то, чего в ней на самом деле не случалось… или чего, как вы думаете, в ней не случалось. Иначе нам не было бы никакой нужды в фантазиях — все ограничивалось бы воспоминаниями и историями, трехслойными событийными историями: что произошло, что на самом деле произошло и что, как вы думаете, произошло. Вот так. Вполне достаточно.

От того, другого вапоретто осталась лишь легкая зыбь, которую властно стирал с лица вод, чуть угасая в силе, пенный кильватер его собственного теплохода. Двойное аннулирование. Они разошлись, как в море корабли.

Джефф сошел на берег на Сан-Заккария, где ему предстояло получить аккредитацию в пресс-службе биеннале. Его пугали дикими очередями и многочасовым ожиданием под палящим солнцем, но, к счастью, перед ним оказалось всего несколько человек. Дэн Фейрбэнк как раз отходил в этот момент от стойки регистрации с пропуском в руке. Это было довольно неожиданно, так как, по последним сведениям (впрочем, двухнедельной давности), он занялся режиссурой рекламных роликов. Приметив Джеффа и явно намереваясь избежать слишком громких расспросов, он подошел и sotto voco[51] объяснил, что изыскал возможность раздобыть аккредитацию, чтобы «поскорее обрести доступ к тому, что иначе невесть когда увидишь». Через мгновение Джеффа пригласили к стойке, и Дэн смог благополучно удалиться.

Юная девица за стойкой, улыбающаяся и в красных солнечных очках, была в восторге от своей работы и стремилась сделать все возможное, чтобы этот важный журналист получил всю информацию, какая только может ему понадобиться, несмотря на то, что его интересовала лишь возможность попасть — обрести доступ — в максимум мест, где происходило что-то более-менее интересное. Общество биеннале было крайне иерархично. В основании пирамиды находилась простая публика, не имевшая пока что доступа никуда и — по крайней мере, на этом этапе — бросавшаяся в глаза своим полным отсутствием. На вершине пребывали художники и кураторы крупных институтов и известных коммерческих галерей; далее по нисходящей — коллекционеры, затем журналисты и критики и, наконец, целая армия тусовщиков, плавно перемещавшихся с выставки на выставку в поисках даровых зрелищ и бесплатных угощений. И в этой, казалось бы, гибкой кастовой системе журналист вроде Джеффа был всего лишь тусовщиком, которому повезло чуть больше, чем другим — тусовщиком с аккредитацией. Если уж на то пошло, то художники в массе своей были тоже тусовщиками, но с кисточкой или фотоаппаратом вместо бейджика, а кураторы… о, это были тусовщики, наделенные властью. При всем многообразии акредитационных бейджиков лишь самые «виповые» обеспечивали проход куда угодно, когда угодно и на что угодно. И наконец, превыше всего этого, на самом пике пирамиды, располагалось царство суперважных персон, где сам факт наличия какого бы то ни было пропуска — кроме твоего собственного богатства или славы, дававших самоочевидное право идти куда тебе заблагорассудится и быть везде желанным гостем, — был признаком недостаточности.

Получив свою обычную, не обещавшую никаких приятных излишеств карточку, Джефф испытал прилив внезапного вдохновения.

— А не скажете ли, — обратился он к регистраторше, — моя коллега, Лора Фримен, уже зарегистрировалась?

Конечно, она не была журналисткой, но, как и Дэн, вполне могла воспользоваться благами левой аккредитации. А если она и вправду зарегистрировалась… есть шанс узнать название ее отеля, а возможно, и номер мобильного. Пока девица с энтузиазмом прочесывала компьютерные списки, Джефф стоял, едва не приплясывая на месте: какая удача — тайно проникнуть в жизнь Лоры, чтобы собрать о ней как можно больше информации, чувствуя себя настоящим частным сыщиком, проницательным и хитроумным и… Но нет, никакая Лора Фримен на биеннале не регистрировалась.

— А. Ну все равно спасибо.

Девица оказалась не просто полезной. В этот краткий эпизод общения она привнесла чары, к которым мужчины Джеффова возраста особо чувствительны: легкий намек на то, что она оказала ему эту услугу не по доброте душевной, и не из служебного долга, и даже не из личного к нему расположения, а потому, что нашла его по-мужски привлекательным. Так ли это было в действительности или нет, не имело значения (да и вероятность такого расклада в целом стремилась к нулю). Важна была лишь ее манера общения, игривая просто от избытка удовольствия, благодаря чему Джеффу удалось потешить себя этой славной мыслью. Не будь он столь поглощен мыслями о Лоре, можно было бы устроить на этот счет небольшую проверку — «Не хотите ли выпить со мной бокальчик после работы?» — которая, скорее всего, дала бы отрицательный результат. Так что Джефф просто поблагодарил девицу за помощь, пожелал ей удачного дня, и обмен любезностями завершился широкими улыбками обеих сторон. В целом все это очень напоминало сцену с индийской красоткой в лондонском магазинчике, переписанную под венецианские реалии.

Вооружившись всемогущим журналистским пропуском, Джефф снова вышел в зной, который уже перешел в категорию научной фантастики. Возможно, именно вожделенная карточка спровоцировала у него приступ служебного рвения: он зашел в ближайшую tabaccheria[52] и купил телефонную карточку, чтобы позвонить Джулии Берман и договориться об интервью. Пока он кокетничал с девицей на регистратуре, температура, казалось, успела взлететь еще на десять градусов. Но телефонная будка переплюнула и этот рекорд. На том конце никто долго не брал трубку. Джефф тщетно ждал, пока ему ответит человек или хотя бы машина, потом нажал на рычаг и снова набрал тот же номер. С тем же эффектом. Честно говоря, он испытал огромное облегчение. Он сделал все, что мог, неоднократно звонил — дважды! — и не получил никакого ответа. Он приложил все усилия, чтобы выследить Джулию Берман, но безуспешно, так что теперь он имел полное право заняться другими делами, которых у него была целая куча, и самое важное из них — посещение биеннале (не считая, конечно, поисков Лоры).

У входа в Джардини[53] студенты и молодые художники раздавали приглашения на свои выставки — альтернативные, полуподпольные реплики биеннале, как правило, с музыкой и диджеями. Когда Джефф попал внутрь, всего через час после официального открытия, Джардини был уже переполнен.

Первой остановкой на маршруте патриотично стал британский павильон, отданный на этот раз Джилберту и Джорджу[54]. Еще в восьмидесятых критик Питер Фуллер организовал против них настоящий крестовый поход, узрев в их лихом творчестве угрозу всему, чем он дорожил. Ко времени своей смерти (а погиб он в автокатастрофе) Фуллер, должно быть, уже понял, что все его усилия пропали втуне, ибо Джилберту и Джорджу сама судьба назначила стать крестными не одного поколения молодых хулиганов из YBA[55] — а теперь еще и получить в свое распоряжение британский павильон на биеннале. Стоит ли говорить, что работы их были скучны, как невинный детский грех, — все та же кричащая всеми красками живописная мазня в витражном стиле, которую они кропали годами, но, с точки зрения Джеффа (а как еще можно смотреть на искусство?), это было неважно. Ну, не смогли они сказать нового слова в искусстве — а разве от них кто-то этого ждал? Да и какой теперь прок пинать двух этих дряхлых пугал?

По идее, отсюда нужно было начинать систематическое знакомство с экспозицией, методично обходя национальные павильоны, но в Канаду и во Францию, располагавшиеся рядом с Британией, уже выстроились гигантские очереди художников-иммигрантов, так что Джефф пропустил их и стал фланировать по выставке в совершенно хаотическом порядке. От Джилберта и Джорджа он отправился в Норвегию, где обнаружил стену из желтых и черных кругов в стиле оп-арт. Правда, это оказались не просто круги, а мишени для дартса — целая стена мишеней. На некотором расстоянии от нее располагались большущие коробки с красными и зелеными дротиками, которые можно было метать в стену, постепенно меняя рисунок и распределение цветов. Джефф как раз прицелился последним из пригоршни красных дротиков, когда кто-то позвал его по имени. Обернувшись, он схлопотал дротик промеж глаз. Дьявол! Это был Бен Дженнингс, ловко проделавший старый трюк с развинченным дротиком — в лицо Джеффу полетело лишь безобидное оперение. Правда, приятнее ему от этого не стало.

— Кретин!

— Чудесно, правда? — невинно поинтересовался Бен, завинчивая дротик обратно. — Джексон Поллок вкупе с Джоки Уилсон[56].

На нем была светло-голубая рубашка, уже ставшая от пота под мышками темно-синей. Давным-давно он был видной фигурой в Сохо, остроумцем, новым Кеннетом Тайнаном[57], встающим на крыло. Теперь же, пятнадцать лет спустя, все — даже такой наемный трудяга, как Джефф, — видели в нем лишь писаку, которому не хватило дисциплины, настойчивости или таланта, чтобы реализовать некогда подававшиеся им блестящие надежды. Но, похоже, ему на это было наплевать. Он с наслаждением колесил по арт-мероприятиям в разных концах света — Арт-Базель в Майами, Базель сам по себе, Армори в Нью-Йорке, Фриз в Лондоне, Берлин — и пописывал статейки, полные слухов и сплетен. Джефф привычно думал, что терпеть его не может, но при встрече невольно чувствовал к нему расположение — отчасти потому, что под маской обаяния и дружелюбия Бен был явно несчастен в силу тех же самых вещей, которые снаружи, казалось, делали его счастливым. Как бы там ни было, а повеселиться Бен умел. Прошлой ночью он, к примеру, «пустился в дископляс и зажигал до четырех утра». Это было жалко и ужасно незрело, но даже сейчас, в сорок пять, у Джеффа засосало под ложечкой при мысли о том, что кто-то вернулся домой позже него и веселился больше него — даже если сам он веселился до упаду и добровольно решил пойти спать. У других представления о хорошо проведенном времени с возрастом претерпевали предсказуемые изменения. Обычно все сводилось к воспитанию детей, покупке недвижимости и выходным с гольфом. Джефф же оставался поразительно постоянным в своих предпочтениях. Ему нравилось пить, принимать наркотики, бегать по вечеринкам и волочиться за женщинами, которые — еще один признак постоянства — в идеале были теперь немногим старше, чем когда он только начал этим заниматься. Да, в последние годы чуть больше времени стало проводиться дома в трансе перед телевизором, но это не было его любимым занятием, а просто способом восстановиться и прийти в себя. Временами сама мысль о том, чтобы «еще повеселиться», ввергала его в ступор смертной тоски, но заменить ее все равно было нечем. И ему никогда, ни разу в жизни, не доводилось испытывать страсть к своей работе, если не считать того, что его страстное отвращение к ней было на диво постоянным. Неудивительно, что он испытывал к Бену такие двойственные чувства: Бен был более тучной и дородной версией самого Джеффа. И правда, почему бы не любить кого-то, кого ты терпеть не можешь et vice versa[58], рассуждал Атман.