Бульдог. В начале пути - Константин Калбазов

После уж вдруг воскресший государь, все еще будучи на смертном одре, волю свою явил, да так, что все диву давались. Словно подменили мальчонку. Словно и не Петр это. Но в том, что тут нет никакой подмены, никто не усомнился. Мудрено такое устроить. Как видно, заглянув за край, государь сильно изменился, а может, благодать Божья на него снизошла. То не смертным ведать.

Как бы то ни было, а перемена была столь разительна, что Долгоруков, вдохновитель и голова последних событий, не мог не испугаться. Вопрошая себя, он всякий раз приходил к одному выводу – живой Петр Долгоруковым не нужен, ибо опасен. А Ванька, бездарь безмозглая, будто не понимает ничего.

Разъяснить бы ему, оболтусу, да хоронится он от отца и дядьев, чтобы, не приведи господь, ни на что не сподвигли. Даже на заседания верховного тайного совета не ездит. Дурак! Позабыл в своем порыве о том, что сам же тестамент подделал, да еще и при свидетелях им потрясал. Хорошо хоть дядька его, Василий Владимирович, удержал голову неразумную и не дал настоять на той бумаге. Кстати, судьба ее неведома. Пропал документ. И это страшило пуще всего.

Но раз уж так-то сложилось, то нужно бы дожать свадебку-то. Только теперь нахрапом не получится. Теперь тоньше нужно. Петр опасен, но его все еще можно обвести. А там, как только Катька понесет, можно и вопрос решать. Все едино кто будет – мальчик ли, девочка. То уж не важно, главное, что кровиночка. Даже если помрет дитя во младенчестве, что с того, законная императрица Екатерина Вторая, просим любить и жаловать. Баба на престоле, эка невидаль, было уж и снова повторится. А Катька его воле подвластна, да и не станет она роду своему вредить.

– Чего же ты замолчал, Алексей Григорьевич? Сказывай все, раз начал, – решил подбодрить князя Петр.

Все одно вопроса этого не избежать. Мало того, нужно обозначить свою позицию уже сейчас, чтобы время вынужденного бездействия не обернулось против него.

– Да стоит ли, Петр Алексеевич?

– Говори.

– Послы иностранные опасения высказывают. Опять же торговлишка с иноземцами хиреть начала. Союзники на сторону посматривают, боятся, что не сможет Россия им стать крепкой опорой в делах государственных.

– И ты говоришь – все слава богу?

– Так беда еще не приключилась, но настроения смутные.

– Отчего напасть такая?

– Все обеспокоены делами на престоле российском.

– Чего тут беспокоиться? Болезнь на убыль пошла, император на престоле. Иль не доводят до всех, как здоровье мое?

– Как не доводить. Всенепременно. Но случившееся с тобой сильно всех взволновало. Вон какую силу твое государство взяло, вся Европа затаив дыхание смотрит в нашу строну и волнуется оттого, что тут смутные времена могут наступить. А все из-за болезни твоей тяжкой. А ну как беда случится, а наследника законного нет. Всяк на себя одеяло потянет. Тут такое может начаться…

– И как всех успокоить? Тестаментом озаботиться да объявить на весь свет, чтобы покой в умы внести?

При упоминании злосчастного документа князь все же дал слабину и самую малость переменился в лице. Но как ни краток был этот миг, Петр все же заметил перемену.

– На мой взгляд, это может быть опасным, государь. А вот коли подле тебя появится вторая половинка, да дите народится, тут уж не только Европа, но и народец наш российский в покой придет.

– Стало быть, опять сватаешь. Вот что ты за человек, Алексей Григорьевич? Ведь обручился я с Катериной, слово императора дал, а ты все торопишься. Иль моему слову веры уж нет? Так ведь кабы не хворь, со мной приключившаяся, то я уж был бы женатым, а там, глядишь, ты бы уж о внуке подумывал.

О том, что эта невеста была уже второй и однажды Петр от слова своего отступился, лучше не поминать. Хотя об этом никто и не забудет. Но с другой-то стороны, дело и впрямь к свадьбе шло, не без давления тайного совета, в частности Долгоруковых и Голицыных, представлявших там большинство, но шло.

– Твоя правда. Да ведь не только о кровинушке своей думаю, сердечком о тебе изболевшейся, но и о России-матушке. Потому как, кроме того что отец, я еще и муж государственный, и долг служения для меня превыше всего.

– За то и ценю тебя, Алексей Григорьевич. Оттого и полагаюсь на тебя, как на батюшку, коего и не помню вовсе. Что же касаемо свадьбы, не беспокойся, все будет по уговору и в назначенный день.

– Так в какой день-то, Петр Алексеевич? – растерянно проговорил Долгоруков, явно ничего не понимая.

– Как и условились. Девятнадцатого января. Я, как на ноги встану, перво-наперво хочу поехать по святым местам, поклониться и Господа нашего возблагодарить за чудесное исцеление, потому как только волею Его и жив. А там и делами государственными займусь. До той же поры все мои помыслы только к Господу нашему направлены будут.

– То ты верно решил, Петр Алексеевич.

– Прости, Алексей Григорьевич, устал я.

– Уже ухожу.

– Да, медикус говорит, что через пару дней хвори во мне не останется. Хоть и слаб я еще, но не передашь ли Катерине Алексеевне, чтобы навестила меня послезавтра?

– Обязательно передам, Петр Алексеевич.

Вот и славно. Не сказать, что опасения Долгорукова удалось развеять полностью, но, с другой стороны, он сдуру столько наворотить успел, что тут никак невозможно сыграть так, чтобы он вовсе успокоился. Но уж год Петр отыграет по-любому, а вот как оно дальше будет, то время покажет. Может, и придется жениться на Катьке, а может, все по-иному разрешится. Тут удержаться бы, не скатиться под кручу.

Хотя состояние его значительно улучшилось, беседа с Долгоруковым измотала сильно. Вероятно, сказалось напряжение. Тут ведь как, Долгоруковым и попускать никак нельзя, но и подозрений вызвать не моги. Крыса, загнанная в угол, вполне может напасть на кота. Род этот старинный и влиятельный, в том числе и его, Петра, стараниями, сегодня большую силу взял. Решат, что Петр им предпочтительнее мертвый, так удавят и не поморщатся.

Что с того, что на подворье две роты преображенцев, это еще не вся армия и даже не вся гвардия. Бросят клич, мол, царя-батюшку в заточении держат аспиды проклятущие, и пойдут гвардейцы против своих же братьев, уверенные в том, что долг свой исполняют. А там в сумятице… Слабому да хворому и малости хватит…

Но и слишком много воли Долгоруковым тоже давать нельзя. Хотя… Кто там сейчас против них? Остерман и Головкин. Двое из восьми. Нет. Трое. Ванька вроде как искренне принял сторону Петра. Но и к этим двоим не пристал. Однако против остальных они объединятся. Итак, трое. Да и тут не все однозначно. Помнится, Дмитрий Михайлович Голицын состоял в переписке с опальным светлейшим князем Меншиковым, ныне покойным. Известие о его смерти пришло как раз перед болезнью. Долгоруковы же непритворно ненавидели Александра Даниловича…

Нет. Не потянуть ему такого дела. Ни опыта, ни возможности. А вот у Остермана и то и другое в наличии имеется. Нужно будет с ним обязательно встретиться. Он, конечно, тоже себе на уме, но, с другой стороны, понимает – он может быть первым лицом при императоре. А вот Долгоруковы, старинный княжеский род, могут повернуть и измыслить все по-иному…

– Петр Алексеевич, лекарства пора принимать.

Появившийся в спальне Василий сбил с мысли. Но Петр был даже благодарен за это. Голова шла кругом от той каши, что сейчас в ней закипала. Куда ни кинь – всюду клин, словно и не на престоле он, а во вражеском стане находится. Как же оно раньше-то было? А так и было. Просто за постоянными охотами да забавами ничего не видел, а теперь будто пелена спала. А толку-то?

Медикус, зар-раза! Да что же у тебя все настойки такие противные на вкус?! Словно дерьма туда намешали. Однако, несмотря на отвращение, Петр выпил все, стоически перенося неприятные ощущения. А потом пришел сон. Медикус говорит, что это для больного сейчас первейшее лекарство. Может, так, а может, и нет, да только сон для юного императора был единственным спасением от тяжких дум.

Ему опять приснилась сестрица Наталия. Снова они были веселы и беспечны. Говорили много, обо всем и ни о чем. Петру и не нужен был ее совет, только бы слышать ее голос да звонкий смех. Такой звонкий, что вешние ручьи позавидуют.

Опять видел этого загадочного Сергея Ивановича. Сестрица, глядя на него, потупилась и горько вздохнула. Было видно, что он хотел заговорить, но потом только тепло улыбнулся, махнул рукой и истаял. Наверное, опять решил не мешать встрече двух родных сердец. Виноватым он себя чувствует, что ли? А в чем вина-то, коли Петр его раньше и не знал вовсе?

В указанный день, как и обещался, Петр допустил к себе Екатерину Долгорукову. Сделал это, только чтобы сдержать свое слово, и тем не менее встретил ее тепло. Тому виной Василий, ставший личным денщиком императора, для чего был занесен в списки Преображенского полка, сверх штата, с положенным жалованьем. По его словам, девушка чуть ли не дни напролет проводила в церкви, вымаливая государю выздоровление. Причем делала это по велению сердца, а не по воле родителя. Этим своим поведением она заслужила любовь и одобрение черни, неизменно провожавшей ее возок крестными знамениями.