Второй закон Джаги-Янкелевича - Александр Шаргородский

ШАЦ. Сардинских? Но причем тут ЯНКЕЛЕВИЧ? И почему так поздно звоните?

МАФИОЗИ. ЯНКЕЛЕВИЧ кушал.

ШАЦ. Но он жив?

МАФИОЗИ. Ну, раз он покушал… Можете убедиться сами.

ШАЦ. Дайте ему трубку!

МАФИОЗИ. (ЯНКЕЛЕВИЧУ) Держите! (ЯНКЕЛЕВИЧ взял трубку).

ШАЦ. Как вы себя чувствуете?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Отлично! Если бы вы только знали, что это за люди! Какой стол, какие виды!..

ШАЦ. Как с вами обращаются?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Я вас не понимаю… Почему такой вопрос? Как с царем!

ШАЦ. (неуверенно) То есть, вам кажется, что все в порядке?

ЯНКЕЛЕВИЧ. Простите, почему вы так взволнованы? У вас что-нибудь случилось?.. Приезжайте — и сами убедитесь! Сейчас я спрошу адрес. (к мафиози) Какой у нас адрес? (в зал) И тут сардинские соплеменники взяли у меня трубку.

МАФИОЗИ. (в трубку) Сначала три миллиона!

ШАЦ. (обезумев) Три миллиона?! Вы с ума сошли! Ваши цены растут, как на дрожжах! Вы лишаете нас школы!

МАФИОЗИ. Ничего страшного. Вы и так образованный народ.

ШАЦ. Полмиллиона — и баста!

МАФИОЗИ. За полмиллиона — пол ЯНКЕЛЕВИЧА… И не торгуйтесь! Чего валять дурака, когда сам ЯНКЕЛЕВИЧ не против!

ЯНКЕЛЕВИЧ. Да, да… Я не против! Я — за!

МАФИОЗИ. Вы слышали?

ШАЦ. Раз так… Мы должны посоветоваться. Я вам перезвоню.

ЯНКЕЛЕВИЧ. (в зал) И начался совет. Евреи долго думали и решили, что три миллиона за ЯНКЕЛЕВИЧА — это копейки. Во-первых, я эти три миллиона отдам, во-вторых, дам три миллиона на школу, и, в-третьих, на радостях… Они даже не могли себе представить, сколько я дам на радостях… И поэтому позвонили уже через пару минут.

ШАЦ. (голос в трубке в записи) Мы не торгуемся, когда речь идет о человеке. Три миллиона — так три миллиона! Но одно условие — с ЯНКЕЛЕВИЧЕМ обращаться, как с бароном!..

ЯНКЕЛЕВИЧ. (в зал) «Сардинские евреи» были не против. Они отвели мне белый будуар, полный дорогих запахов, они подали мне в постель кофе в старинном византийском сервизе, и, взяв гитары, спели старинные византийские песни. Царь Соломон так не ухаживал за Суламифь, как эти типы — за мной. Завтракали мы в саду, где пели соловьи и летали попугаи. Я был в белом халате, с сигарой во рту и рассказывал сардинским соплеменникам про моего сына…

ЯНКЕЛЕВИЧ взял сигару, затянулся, выпустил дым…

ЯНКЕЛЕВИЧ. И вот, мои дорогие сардинские браться, пришло время, когда ему надо было поступать в институт. Почему, — спросите вы, — пришло такое время? Потому что еврей должен обязательно поступать. Ради этого живет его отец. Мать. Тетя. И даже тетин муж. Это они видят в своих снах и наяву. Об этом мечтают. И об этом просят Бога, даже если они и неверующие. Потому что если они не поступали, если они не кончили институт — то хотя бы должны кончить их дети. А уж если они сами кончили — как же могут не кончить их дети? Короче, так уж получалось во всех случаях, как не крути, что надо было поступать.

Я надеюсь, теперь вы поняли, что институт был для нас таким же обязательным делом, как и служба в армии, которая была необязательной, только если вы поступали в институт.

Вы можете меня спросить — куда поступали евреи? Это было очень просто. Они поступали туда, куда они не хотели. Почему? Потому что там, куда хотели они — не хотели их. Их не хотели в Университет и в Институт международных отношений, их не хотели в Институт тяжелого машиностроения и в Институт легкого. Их даже не хотели в Ветеринарный — потому что они могли отравить корову. И тут нет ничего удивительного — хотели же они отравить Сталина! А, как вы понимаете, для того, кто хотел отравить Сталина — ничего не стоило отравить корову. А при тогдашнем положении с мясом это могло кончиться всеобщим голодом. Впрочем, как и при нынешнем.

Короче, никто не знал, куда поступать, но все говорили, что берет Институт водного транспорта. Было непонятно, почему водный транспорт так нуждался в евреях — может быть, чтобы их всех потом разом утопить, как псов-рыцарей — я не знаю. Могу вам только сказать, что в институт приплыло немало будущих картавых капитанов, большинство из которых не умело плавать и никогда не видело моря.

В общем, как вы, наверно, уже поняли, советскому торговому флоту грозило потопление, так как большинство из них к тому же было в очках, и им ничего не стоило посадить весь прославленный флот на первую же попавшуюся мель.

Не знаю, почему — то ли евреи волновались, то ли еще плохо были знакомы со своей будущей профессией, но они все время путали «боцмана» с «лоцманом», и на вопрос членов приемной комиссии «кем вы хотите стать»? — почему-то отвечали «Кацманом». Хотя ни одного Кацмана среди поступающих не было, а было шесть Перельманов. Но никто из приплывших не выразил желания стать в будущем Перельманом.

Бикицер, их всех собрали в актовом зале, где висели наши вожди — и перед ними выступил сам ректор. Он, видимо, не ожидал, этот старый морской волк, увидеть перед собой такую аудиторию. Он плавал во всех морях и четырех океанах, но за всю свою жизнь не видел такого количества евреев. Ему даже на секунду показалось, что он сбился с курса и заплыл в Израиль. У него потемнело в глазах. Я думаю, что даже встреча с акулой не произвела бы на него такого впечатления. Поэтому говорил он, как вы сами, наверно, догадываетесь, несколько странно!

— Нашему торговому флоту, — сказал он, заикаясь и покачиваясь, — необходимы высококвалифицированные кадры кацманов и лоцманов! Или, вернее, кадры боцманов и шварцманов.

Потом он вдруг побагровел, налился кровью и громовым голосом добавил:

— Короче, нам нужны высококвалифицированные кадры шварцманов и кацманов…

Мне трудно вам объяснить, почему, но мы с сыном были довольны — как-никак, а подтверждался слух, что сюда берут. И кем? Самим ректором. Правда, в несколько странной форме.

Ректор меж тем продолжал кричать.

— Что надо, — кричал он, — чтобы стать настоящим, — он почему-то оглянулся и добавил: — кацманом?!

— Вы знаете, мне его стало даже немного жаль. Немолодой уже, вроде, а так нервничал. И в глазах паника.

Чтобы стать настоящим кацманом, — ответил он сам себе, — надо много. Это трудно. Почти так же трудно, как стать настоящим, — тут он остановился, долго смотрел в зал, на портреты висящих вождей, на переходящее красное знамя, и кончил: — …как стать настоящим шварцманом.

Тут с этим ректором стало происходить нечто странное. Он вдруг выхватил из бокового кармана боцманский свисток, стал, как очумелый, свистеть и орать во все горло:

— Свистать всех наверх!

Мой сын сидел, не шелохнувшись. По-моему, ему показалось, что уже началась первая лекция.

А ректор, меж тем, все свистел и свистал всех наверх, а потом вдруг спрятал свисток и неожиданно спросил:

— Кто знает, какая разница между кацманом и шварцманом? — и опять сам ответил: — никакой! Быть кацманом так же тяжело и почетно, как и шварцманом. Впрочем, — добавил он вдруг, — шварцманом, пожалуй, тяжелее. Но зато кацманом — почетнее.

После этого он обвел весь этот зал, полный евреев, горящим взглядом капитана, покидающего во время шторма свой корабль, и проревел:

— Счастливого плавания вам, будущие кацманы и шварцманы! И почему-то добавил: — И Файзенберги!

Вас, конечно, интересует, что произошло дальше с этим бедным ректором. Ничего необычного — он сел. В переносном смысле этого слова. Говорят, за сионистскую пропаганду.

А всех кацманов и шварцманов и даже Файзенбергов погнали вон… И Роза успокаивала моего бедного сына.

— Чем я могу тебе помочь, — говорила она, — у нас нет денег, чтобы дать взятку. А если б даже и были — я бы все равно не смогла. У меня нет «руки», которая б сняла трубку и позвонила. У меня нет дачи, где бы смог отдохнуть преподаватель, прежде чем принимать у тебя экзамен, и нет шубы, которую могла бы носить его жена после… У меня нет власти, чтобы отменить ненависть, и нет средства, чтобы все любили евреев.

— Не беспокойся, мама, — сказал ей мой сын, — я пойду туда, куда берут. Без блата и денег. И всех. Есть такое место?

— Есть, — ответила Роза, — такое место есть, — это армия.

— Ну, вот. Я стану доблестным защитником.

— Тогда мы проиграем войну, — сказала Роза.

— Может, хотя бы после этого я поступлю в институт?

— В какой, — спросила она, — в китайский? С твоими глазами?

— А почему мы должны обязательно проиграть Китаю? — поинтересовался он. — Разве мы не можем проиграть Израилю?