Памяти Императорской русской армии - Петр Краснов

Не помню, кто пустил крылатое слово, что Россия управляется столоначальниками и ротными командирами.

Столоначальники и ротные командиры — это те маленькие колесики сложного механизма, без которых механизм не может работать.

Их жизнь была временами бесконечно тяжела. Они влачили полунищенское существование, но они были из поколения в поколение воспитаны на священных лозунгах — «долг выше всего» и «служба не за страх, а за совесть».

Скромные и аккуратные, в глухих захолустьях, не на всякой карте обозначенных, в плохих домиках, иногда в казарме, где-нибудь на грязной окраине города, среди пустырей, кладбищ и фабрике, жили наши ротные командиры, люди, ставившие долг службы выше всего.

За плечами каждого из них было от 12 до 20 лет тяжелой службы, караулов, маневров и от тысячи до двух тысяч людей, ими изученных до самого дна солдатской души. Они отдавали свое сердце заботам о солдатской каше и о всем остальном солдатском обиходе. Они были однородны и составляли одну огромную, офицерскую семью.

Благодаря частым командировкам, в которых прошла моя молодость, мне приходилось близко соприкасаться с ними на всем пространстве России. И где бы я ни был, куда бы ни попадал, раз я оказывался в воинской части, я был свой, в своей семье. Сказывались одинаковое воспитание, одинаковый быт. Вспоминали корпус, училище, сейчас же находили общих знакомых, и приезжий издалека становился не гостем, а другом и братом.

— Вы Павлон? — спрашивал седобородый начальник гарнизона.

— Да, я кончил Павловское училище.

— На Петербургской стороне уже были?

— Да.

— А я еще на Васильевском.

Из какого-то китайского сундука извлекалась запыленная фотография с видом училища, с овальными портретами юношей в солдатских мундирах еще с пуговицами. И шел длинный рассказ о тяжелой офицерской жизни, всегда с полной готовностью к войне.

«Моя рота», «мой батальон», «наш полк».

Здесь знамя было святыней и святотатством казалось бы отдать его в обоз. Здесь мечтали, что будет день, и «я встану впереди роты и поведу ее на врага». И когда шли на маневры, думали: «Так пойду и на войну».

И когда настал час, — пошли…

Строевая служба в Императорской армии была очень тяжела. Она требовала силы воли, характера и терпения: солдаты — казарма, казарма — солдаты… — надо было любить строевое дело, чтобы годами выносить это. И кто не выносил — уходил. Создавался естественный подбор ротных командиров. Кто был слаб, не имел военной косточки, тот шел в военно-учебное ведомство, в интендантство, устраивался комендантским адъютантом, начальником этапа… К началу великой Мировой войны офицерский состав подобрался. Все смелое, понимавшее войну, бесстрашное, оставалось в строю. Все трусливое, безвольное, не приемлющее войны — устроилось по тылам. Этому способствовала строгая аттестационная система. Каждого офицера, прежде чем дать ему роту, взвешивали в аттестационных комиссиях и разбирали по косточкам.

Наша армия выступила в поход с такими ротными командирами, каких не было нигде в мире.

Когда начались бои, — эти ротные командиры пошли вперед и сделали свое великое дело. И когда умерли на полях сражений, в госпиталях и лазаретах эти ротные командиры — армия погибла. Нужно было долгое время, чтобы приготовить новых командиров, а его не было.

Война требовала все новые и новые жертвы, и некогда было готовить людей, для которых долг был бы превыше всего-Тогда, в первую голову, пришлось послать на фронт тех, кто всю свою жизнь уклонялся от фронта. Стали брать из тыла адъютантов, комендантов, воспитателей и стали давать им роты, батальоны и полки. И поколебался дух армии.

Потом пришлось брать молодых людей с воли, не из кадетских корпусов, и делать ускоренные выпуски.

Кто шел в «школы прапорщиков»?

Да, шли и идейные люди, но больше шли по расчету те, кто знал, что, если не пойдешь в школу, пошлют по мобилизации, а тут школа дает отсрочку — раз, офицером легче устроиться, чем солдатом, — два, — и армия потеряла дух. С этой пестрою молодежью в армию вошел дух политики. Стоит прочитать «Воспоминания» Станкевича[19], чтобы понять, какое разложение несли эти юноши в ряды армии. Станкевич — «социалист-революционер», «видный партийный работник» — оказался в Павловском училище!

Мыслимо ли это было в нормальное время?

Но все-таки училище своими традициями, самым воздухом своих стен сдерживало этих людей — и армия, хотя и расшатанная, все же держалась до тех пор, пока была Императорской.

Она была не та, но и армия противника тоже была не та. Оставались все-таки старые полковые командиры, оставались старшие начальники, и была надежда дотянуть «как-нибудь» до победного конца.

Армия к тому же усилилась технически, стало много орудий, много снарядов, и являлась надежда, что армия победит если не духом, то техникой.

В душах солдат еще тлело сознание мощи Российской Империи, великой сознание связи своей с чем-то всех объединяющим, для всех обязательным.

Это был Царь…

Про Государя и Императрицу были пущены самые гнусные слухи, но еще боролись с этими слухами старшие начальники, еще боялась открыто говорить про них зеленая молодежь.

Я не собираюсь никого обвинять, ни наводить на кого-либо подозрение. Я только попробую дать общую картину того, как началось разложение армии, как выдернут был из нее тот основной стержень, на котором все держалось, и с какою болью она перестала быть Императорскою.

В начале декабря 1916 года, когда вся армия замерла на оборонительной позиции, старший адъютант штаба вверенной мне дивизии принес большую кипу листов газетного формата. На них в нескольких столбцах была напечатана речь П. Н. Милюкова, произнесенная в Думе 1 ноября. Эта речь была полна злобных, клеветнических выпадов против Государыни, и опровергнуть ее было легко. Я приказал листки эти уничтожить, а сам объехал полки и всюду имел двухчасовую беседу с офицерами. Речь Милюкова проникла в полки. О ней говорили в летучке Союза городов, о ней говорили в полках.

Приходилось брать быка за рога, прочитать эту речь перед офицерами и по пунктам опровергать ее. Наблюдая за офицерами во время беседы, разговаривая с ними после нее, легко было подметить разницу между офицерами старого воспитания и новыми. Старые были враждебно настроены против Милюкова. «Эта речь — сама по себе измена, — говорили они. — Мы тут на позиции жертвуем собою, а они там разговаривают… Конечно, эта речь станет известна немцам и как их обрадует. Не Мясоедов[20] и не Штюрмер[21] изменники, а изменник Милюков… Как он смел так говорить про Императрицу… Что же представляет собою сама Дума, если в ней могут быть произносимы такие речи?»

Но были и другие толки.

«Господа, — говорила молодежь, — это не измена — это мужество! Говоря так, Милюков головою рисковал и добивался правды. И мы должны быть ему благодарим. Он не изменник, а патриот. Начальник дивизии говорит, что это клевета, но он говорит неправду… Он так говорит, потому что он начальник и генерал. Он сам воспитан в „беспредельной преданности Государю“, а между тем преданность должна быть разумная…»

Беседуя на эту тему с своими соседями по фронту — начальниками пехотных дивизий, я убедился, что там речь Милюкова была сочтена за великое откровение, за программу, и те немногие офицеры, которые протестовали против нее, должны были замолчать. Там молчали даже и старшие начальники, подавленные мнением большинства. В некоторых полках эту речи читали и солдаты. Но особенно широко распространялась она по тылам, по командам ополчения, маршевым ротам и по госпиталям. Зараза шла в армию, но армия еще стояла.

14 декабря в дивизию пришел приказ Государя по армии и флоту о продолжении войны и о ее заветных целях: Константинополе, проливах и свободной Польше. Я сейчас же собрал бывшие в резерве Донские полки в конном строю при распушенных знаменах, и в самой торжественной обстановке прочитал этот приказ. Потом объявили его на позициях. В окопы был послан хор трубачей, которые после прочтения приказа играли «Боже, Царя храни».

В сумраке зимней ночи на болоте, припорошенном снегом, рябили в глазах черные колья проволочных заграждений и широко расстилалось громадное поле, шедшее до самого Стохода. За Стоходом взметывались ракеты и трепетным сиянием освещали снеговое пространство. Торжественно, величаво неслись от блиндажей звуки Русского гимна и за ними «ура».

Праздные толки на позиции стихли. Мы готовились к наступлению, наполняли бомбовые погреба снарядами, шили для пластунского дивизиона белые балахоны. И знали мы, что в соседнем III армейском корпусе тоже готовили белые балахоны, упражнялись в метании ручных гранат и разрабатывали план наступления.