Мои осколки - Юрий Котлов

Потом, много лет спустя, идя к своей мечте, живя подпольной писательской жизнью, я сердился на бабушку, что все эти ее соседи, все родственники, день и ночь не покидавшие наш дом, мешают мне писать. Все эти звонки и стуки с утра до вечера мешают мне сосредоточиться и работать. Но теперь-то мне ясно: бабушка по другому жить не умела. Как Данко, она отдавала свое сердце людям, и до сих пор многие, порой мне совершенно незнакомые люди, подходят и вспоминают тетю Полю, бабушку мою, добрым словом. Сказано пафосно, но это действительно было так.

Умерла бабушка летом 1999 года, и ее последние минуты я описал в своем рассказе «Коты столовой породы». Было бабушке 89 лет.

Но до того было еще далеко, жизнь продолжалась. Прошла зима, пришла весна. Щеки мои пухлые от больничной еды и трех тысяч таблеток похудели, я принял прежний облик.

И было странно мне самому, что несколько месяцев назад я, двенадцатилетний мальчишка, валялся в больнице, а теперь беззаботно бегу в резиновых сапогах с товарищами вдоль ручейка за корабликом. Ручей начинается выше нашего дома, бежит между гаражей, потом там, где летом будут огороды, и растворяется в Негодяйке.

Когда подсыхает, бродим с Чемоданом по гаражам и помойкам. Притаскиваем старые аккумуляторы ближе к дому, разбиваем и на костре в консервных жестянках плавим свинец. Заливаем его в формочки, сделанные в земле. С нами еще товарищи, младший брат Рашида Марат, которого мы зовем протяжно, как его мать, Маратка, и который, чтобы не делиться ни с кем сладостями, прячет конфеты в шапку или в носки. Отец Маратки работает на «Колхиде», и, когда приезжает на обед, все мы усаживаемся в кабину или бегаем по кузову. Играем вместе с девочками, потому как раньше не принято было делиться по половым признакам. С нами Таня Филина, Наташа Калашникова и еще много девочек помладше, которые не отстают от нас, как хвостики.

Когда земля становится совсем сухой, за гаражами начинают копать огороды. Дачи имеют немногие, и, разбив землю на квадраты и прямоугольники, люди сажают здесь картошку и лук, готовясь к зиме. Есть и у нас участок. Мы возимся на своем, и кругом — люди. Мать, бабушка копают, я помогаю, сестру не помню. Горят костры из прошлогодней ботвы, осенью в такой же сухой ботве станем печь картошку. Дым щиплет глаза, земля твердющая, мать жалеет: «Отдохни». Бросаю лопату и иду поджигать кучи ботвы там, где еще не успели поджечь. Дым белый стелется, если ветер, он и вовсе прозрачный. Люди шутят, друг другу помогают, все друг друга знают, — веселое время, хорошее.

Но огороды идут лишь до бурьяна, до Негодяйки, дальше — табу. Дальше вотчина ребятни, огромное зеленое пространство, в честь которого названа наша остановка «Зеленая поляна». Здесь играют в футбол, катаются на велосипедах, даже собирают опята, и взрослые до поры до времени нашу территорию не трогали. Но гаражи надвигались, ставили их прямо на огороды, безо всяких разрешений, а жить было надо, картошку надо было где-то сажать, лук, и тогда табу было нарушено. Пример подала женщина из нашего дома, скандалистка и сплетница, разбив новый огород взамен отнятого очередным гаражом, прямо посреди футбольного поля. Помню возмущение всей окрестной ребятни. В первый же вечер многие из нас, утащив из дома простынь, накинув ее на себя, жгли на этом огороде огромный деревянный крест. Молча, взявшись в знак протеста за руки, ходили вокруг горящего креста. Ночью ходили вскопанную землю топтать и мечтали угнать со стройки каток, чтобы проехаться на нем по этому огороду, покусившемуся на нашу территорию.

В первый год этой женщине мы так и не дали собрать урожай, вытоптали на корню, хотя она частенько, до позднего вечера караулила. Но гаражи продолжали наступать, огороды разрастались, бороться было бесполезно. Нас безжалостно выгнали со своей земли, ничего не предоставив взамен.

На нашей поляне до сих пор огороды, и ковыряются на них одинокие сгорбленные старики. Нет ни костров, ни дыма, ни смеха, старикам никто не помогает.

Как-то возле нашего дома поставили качели, нереально огромные, железные, выкрашенные в темно-вишневый цвет. Сиденья с двух сторон, друг против друга, и были качели такие массивные, что мы, ребятня, облепив их, умещались сразу по пятнадцать человек. С песнями раскачивались высоко, «до стука».

Я тоже горлопанил с ребятней песни, вцепившись в металлический поручень, чтобы не вылететь из качелей во время каждого «стука». Когда качели замедляли ход, я доставал из чехла свою «Виллию-авто» и снимал всех на память. Целая кипа черно-белых фотографий осталась, напоминая о тех временах. На них не только товарищи, ребятня, но и взрослые из нашего дома, соседи, алкоголики. Бабушка в очках с резинкой вместо дужек, мать молодая, красивая, в платье своем кримпленовом. А вот сестры на тех фотографиях почему-то нет. Осталась одна, другая, где мы с ней в парке. Мне года три, она, разумеется, старше. Я в белых гольфах, белой рубашке, с галстуком на шее и невероятно довольный, а у сестры и там злое лицо.

С одноклассником Толиком Трифоновым мы жили в одном подъезде. Помню, как он сломал обе ноги на этих качелях. Как обычно, куча ребятни на них, раскачиваемся, а потом вдруг резко качели останавливаются. Никто сначала не понял в чем дело, а потом смотрим, ноги у Толика под этой махиной — соскользнули с трубы металлической, пола нормального не было, и зажало их между землей и качелями. Своими ногами такую махину остановил, и даже не вскрикнул. А потом, когда понял, что к чему, заплакал молча. Мы стали качели приподнимать, ноги ему высвободили, а они, ниже колен, болтались у него туда-сюда. И опять лыжник Володя, спаситель мой, парень высокий, крепкий, взял Толика на руки и отнес домой. Потом скорая приехала, Толика в больницу увезли — открытый перелом обеих ног был. В больнице лежал он долго, потом еще дольше дома, а потом, поправившись, стал каким-то нелюдимым. И к ребятам не подходил, и жизнью какой-то своей непонятной отшельнической зажил, и до сих пор почему-то, встретившись, не здороваемся, отводим глаза и проходим мимо.

А в начальных классах мы здорово с ним дружили. Мать его работала в нашей школе техничкой, полы мыла, значит. Моя мать разрешала мне делать уроки у Толика дома, полагая наивно, что, если мать его работает в школе, значит, проконтролирует все и уроки сделаем как следует, но не тут-то было. Тетя Дуся, мать Толика, занимаясь своими делами, заставляла читать нас вслух, но ничего не проверяла. И мы хитрили. Читаем в комнате громко, она на кухне слушает, а сами перескакиваем через абзац, большие пропускаем, маленькие читаем. Раз-два, и готово! Пять страниц текста прочитаем за три минуты, и айда гулять. Такой же троечник, как и я, он был.