До последней строки - Владимир Васильевич Ханжин

Зато и другая черта — изъясняясь деликатно, настойчивость — тоже стала привычкой. И хотя Рябинин понимал сейчас, что Вере не меньше, чем и ее подружкам, хочется пойти в вагон-клуб, что ей надо еще успеть переодеться, он все-таки продолжал спрашивать.

Правда, в начале встречи Рябинин понадеялся: разговор с Верой будет приятным и легким. Что поделаешь, ко всякого рода неожиданностям и капризам он тоже привык.

По земле застучал дождь. Рябинин и Вера поспешили укрыться в вокзале.

В пропитанном сыростью и прокуренном помещении горела одна-единственная лампочка. Возле кассы — подгулявшая компания; то ли ждали продажи билетов, то ли просто убивали время; двое пели, остальные шумно, азартно обсуждали что-то.

Рябинин и Вера присели в дальнем от кассы углу. Теперь он нет-нет да обращался к блокноту.

Что он уже знал о Вере? Родилась и выросла в шести километрах отсюда, на разъезде. Отец — путеец. В войну восьмилетней девочкой уже вовсю помогала поддерживать в исправности путь…

Но биография отнюдь не главное. Вообще Рябинин не знал пока, что окажется главным. Сейчас он был только заготовителем материала для статьи. Потом, когда он опросит десятки людей, ему надлежит стать архитектором. И лишь после всего этого — строителем.

Но нередко при второй, особенно третьей стадии работы обнаруживалось вдруг, что, хотя в командировке исписан не один блокнот, хотя накоплена уйма мыслей и впечатлений, хотя память ломится от всякого рода подробностей, поставщик материала подвел строителя: именно какой-нибудь существеннейшей детали не оказалось ни в блокноте, ни в памяти.

Нет, поставщик не должен щадить себя, хотя для статьи наверняка потребуется лишь десятая, если не сотая доля того, что он заготовит.

Вообще он весьма осторожно оценивал себя. Считал, что его выручает прежде всего усердие. Пожалуй, даже только усердие. У других «искра божия», талант. Другие умеют все делать с лёта и с блеском. Орсанов, говорят, записывает ничтожно мало: фамилии, даты — и только. А потом садится и пишет. И как пишет!.. Что ж, есть на свете Орсановы, а есть и такие, как он, Рябинин.

… Человек в очках, в длиннополом брезентовом дождевике и резиновых сапогах вошел в вокзал со стороны станционных путей. Остановился у двери, скинул капюшон. Сняв очки, начал протирать их. При этом он неестественно широко раскрывал глаза, словно бы устраивал им разминку; брови его то поднимались, то опускались, а лоб то морщился, то разглаживался; двигался и козырек форменной железнодорожной фуражки.

Вера притаилась вдруг. То и дело поглядывая на вошедшего, отвечала Рябинину тихо и невпопад. Пальцы ее быстро-быстро пощипывали свитер.

Человек надел очки, заученным движением поправил их на переносице. Как это обычно бывает у людей, которые не могут и шагу шагнуть без очков, лицо его тотчас же, едва он надел их, обрело естественность, натуральность.

Увидев Веру, подошел. Поздоровался суховато, озабоченно. Вера же, отвечая ему, вся посветлела.

Оказалось, что это инженер техотдела дистанции Олег Сергеевич Федотов.

— Печатали уже у вас… Была статья… Валентина Орсанова.

— Тот вопрос в редакции считают исчерпанным, — ответил Рябинин.

— А-а…

И сразу же, будто забыв о Рябинине, сказал Вере:

— Поищу бригадира. Дрезину надо заправить.

«До чего общительный, милый собеседник», — улыбнулся мысленно Рябинин.

— Дальше поедете? — спросила инженера Вера.

— На сто сорок седьмой километр.

— Вы на «Пионерке»?

— На чем же еще!. Вагоны со шпалами прибыли?

— Утром.

— Как погружены?

— Опять так же, — ответила она тихо, словно извиняясь.

— Стоймя?

— И стоймя и всяко.

Теперь, лучше присмотревшись, Рябинин поразился выражению лица инженера: горестное до отрешенности, оно, это выражение, казалось, так прочно утвердилось на лице, что его уже никогда и никакими силами невозможно будет согнать.

— Что слышно насчет решетки, Олег Сергеевич? — спросила Вера.

— Похвастаться нечем. — Федотов сказал это с неожиданной резкостью, будто обрывая Веру. Повернулся к Рябинину: —Извините, ждут на перегоне.

Рослый, плечистый, он пошел к двери, по-бычьи нагнув голову. Левая рука его была все время согнута под прямым углом, словно клешня; он помахивал ею в такт своим тяжеловесным шагам.

Вера нервно пощипывала свой свитер.

— Что это за «Пионерка»? — спросил Рябинин.

— Дрезина… маленькая.

— Открытая?

— Да, открытая, съемная.

«Если хочешь завтра же опять угодить в больницу? Нет, Ксей Ксаныч, и думать бросьте. Такие поездки не для вас».

— На сто сорок седьмом километре случилось что-нибудь?

— Вроде нет. Не слыхала.

— Что же он, передохнул бы… Ночь. Дождь.

— Так у нас ночь ли, день ли… Путь ведь, сами понимаете. А Олегу Сергеевичу особо приходится.

— Почему?

— На двух должностях. Председателем месткома он.

«А еще считается, что профсоюзные деятели — самые большие «кабинетчики». — Рябинин покосился на Веру. — Трудная у тебя любовь, девочка».

Он назвал ее мысленно девочкой, может быть потому, что сейчас она сидела взволнованная, потерянная, совершенно беззащитная в своем неумении скрывать чувства, а может быть, потому, что внезапно, вне всякой логической связи с происходящим, Рябинину вспомнилась его Нина.

— Что такое «решетка»?

— Плеть значит.

— Плеть?

— Звено колеи, если иначе сказать. Два рельса и шпалы.

— Скрепленные?

— Как же! Готовое звено. Можно сразу класть в путь. Не вручную, конечно, а путеукладчиком. Есть машина такая.

— Понятно.

Понятно было в самых общих чертах, но Рябинин не стал расспрашивать дальше. Покруживалась голова, а многое, очень многое из того, что он уже знал, надо было еще записать. О «решетке» можно спросить завтра, у Зубка.

Он отпустил Веру. Отпустил без сожаления: был уверен, что еще заглянет сюда, в Белую Высь.

Пристроив блокнот на подоконнике, записал все, что видел там, у семафора. Он напластывал подробности, словно хотел, чтобы блокнот прочел кто-нибудь другой и все виденное им представилось тому, другому, с кинематографической ясностью.

Возможно, все это, записанное на нескольких листках блокнота, придется выразить в очерке всего лишь в одном абзаце. И пока он, Рябинин, будет ездить, заготавливать новый материал, в непрерывно работающих тайниках его памяти произойдет такая конденсация. Сейчас, записывая, он словно давал задание памяти, как дают вычислительным машинам из множества цифр получить одну-две.

Вспомнился Федотов. Представилось, как мчится он на своей дрезинке навстречу тьме. Дождь хлещет в лицо; плохо видно: заливает очки; плохо слышно, потому что трещит мотор и потому что капюшон на голове. А сзади может оказаться поезд. И впереди тоже. Надо вовремя остановиться, стащить с пути дрезину, чтобы потом, переждав поезд, мчаться дальше… Интересный человек Федотов!

Что у него за горе? Какую тайну увез он с собой?

Рябинин уже не мог записывать: устала не рука, устали те центры, что давали ей команду. Поташнивало. Ныл затылок, его словно сжимал