Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи - Сергей Юрьенен

— Реакция, однако…

Люсьен молчал.

— Бля, жизнь нам спас.

— А зачем?

— Септант, нонант… Погибнуть в Бельгии бессмысленно.

— А жить?

— Где, здесь?

— Нет, — вскричал Люсьен… — Вообще?

Автострада шла синусоидой по этим лесистым арденнским холмам — из долины в долину. Высоко выгнутые фонари заливали всё впереди красноватым светом. Люсьен в молчании прибавил скорость. Алексей покосился на спидометр, но это ещё был не предел. Его вдавило в кресло, и он закрутил до конца стекло, чтобы не слышать встречный ветер. Сигарета ровной струйкой исходила в правящей руке его французского друга — надёжного, как этот мотор, как полотно дороги, как сама Европа, и, взлетая на гребень волны, они на пару с ним врезались в звёздное небо, подсвеченное багровым заревом. Он завёл руку за спину, нашарил «Полароид». Вспышка ослепила их обоих, в ладонь Алексею вытолкнуло снимок в профиль. Потом он щёлкнул руку с сигаретой на фоне приборной доски, и, разглядывая сыроватый глянец, обнаружил на фото, что, выжимая газ до предела, другой рукой Люсьен суеверно перекрестил два пальца. Алексей приложился к видоискателю. Вспышка в лобовое стекло. Небо сквозь него вышло, как открытый космос, откуда нет возврата на брошенную землю. «Полароидом» он перекрыл водителю обзор и выстрелил в лицо.

Люсьен вскрикнул.

Ослепше он летел вперёд.

Сбросив скорость, на вершине свернул к обочине.

— Mais tʼes fou ou quoi?[78]

На влажном фото в глазах, однако, был не ужас, а восторг. Не глядя, он отбросил снимок:

— Completement fou.[79]

Метрах в ста направо поворот на тускло озарённую стоянку для тех, кого среди Европы застигла ночь. Люсьен въехал и припарковался задом к бордюру.

— Il est fou…[80]

Алексей открыл дверцу, вышел. Позади вдоль линии асфальта одноного стояли урны, на каждую опрятно вывернут пластик мешка. Со стороны водителя дверца хлопнула.

— Зато теперь тебе охота жить.

— Ладно! — ответил Люсьен, — писатель!.. Фёдор Николаич… Что будем делать?

Стоянка уходила в рощу, вдоль аллеи вкопаны столы и скамейки. Все удобства, включая печки для гриля. И никого. Справа проносились тёмные машины — изредка и словно сами по себе. По обе стороны автострады красноватый туман растворялся над полями сахарной свеклы. Было душно. На горизонте полыхала неоном станция обслуживания.

— Сходим. A clean, well-lighted place?[81]

— Давай.

Слишком светло, не очень чисто. Поставив на пол огромный кассетник, за столом накачивалась пивом молодёжь, бледная и отрешённая. Девушки были в майках без лифчиков. Ярость сортирных рисунков была такова, что соответствующие дыры вожделений местами сквозили, пробитые уж неизвестно чем — отвёртками? — сквозь треснувший пластик. Юный итальянец их обслужил. Они вышли к бензоколонкам. Отхлебнув пива, Люсьен посмотрел на пластмассовый стаканчик у Алексея в пальцах.

— Кофе на ночь?

— Привычка.

— Почему ты, собственно, работаешь ночами?

— Ибу, — ответил он, что по-французски значило «сова».

— Не сова ты, а мизантроп.

— Кто — я?

— Не любишь ближнего, как самого себя.

— Может быть…

— Потому что себя не любишь.

— Тоталитаризм.

— Нет. Эмиграция. Все вы такие, эмигранты, — папаша Мацкевич тоже, а он социализма в Польше не застал. Это ваш комплекс неполноценности.

— Нет у меня никакого комплекса… — Со стаканчиком в руке под звёздным небом этой ночи, которая и посреди бельгийских полей давала иллюзию родного места, Алексею так и казалось. — Там я себя эмигрантом чувствовал больше.

— В России?

Автоматически он поправил западного невежу:

— В Союзе Советских…

— Да, но почему?

— Всё там чужое было, mon ami. И не безразлично чужое, как неон или эта вот ракушка SHELL. Агрессивно враждебное.

— Ничего своего?

— Ничего. Кроме смутной мечты.

— О чём?

— Об ином.

В круг света въезжали неожиданные люди, заправлялись, бросив на них, стоящих, безразличный взгляд, входили расплатиться, убывали. Группа молодёжи вышла, опрокинула урну, погрузилась в открытый американский «кадиллак», выкрашенный в безумный розовый цвет, и уплыла в ночь, предварительно разбив за собой об асфальт бутылку с пивом.

— Тогда, наверное, я тоже эмигрант.

Алексей качнул головой.

— Ты нет…

— Внутренний — я имею.

— Нет. Вы эскаписты.

— Какая разница? Вы бежите, мы бежим…

— Но в разных направлениях.

— То есть?

— Вы — от, мы — к.

— К?

— К.

— К чему же это?

— Предположительно к себе. К России.

Он засмеялся.

— Ладно. Идём chez nous…[82]

За время отсутствия на стоянке вырос гигантский трейлер, на борту надпись «Лондон — Вена». Водители в роще готовили ужин. Жаровня озаряла их, обнажённых по пояс, мускулистых. На столе светился огонёк транзистора, вместе с запахом мяса доносилась музыка — из фильма «Третий человек».

Они разложили сиденья и легли. В бутылке плеснуло виски.

— Будешь?

— Спасибо, — отказался Алексей, и Люсьен устроился с бутылкой повыше. После каждого глотка он её завинчивал.

— Спишь?

— Нет…

— Ты когда-нибудь занимался любовью с мужчиной?

Люсьен смотрел ему в лицо. В машине вдруг стало тесно. Алексей усмехнулся:

— Стрейт.[83]

— Straight, — повторил Люсьен… — Звучит самодовольно. Нет? Прямо как credo какое-нибудь.

В джинсах вдоль голеней, где волосы, ноги у Алексея зудели от пота — и в промежности тоже. Было жарко и душно. Сигаретный дым с неохотой вылезал из машины.

— Или, — сказал Люсьен, — ты против принципиально?

— Почему же? Жизнь многообразна.

— А ты в ней сделал выбор. Я, дескать, straight. И всё тут.

В ситуации выбора Алексею пришлось оказаться только раз — в Москве. Когда, оставшись на ночлег, его шокировал сбежавший от жены приятель детства: «Может, поебёмся?». А его тогдашняя любовь была в отъезде. Обычная разлука, первая любовь. Как это было всё давно. Какие же мы старые, всё ещё считаясь молодыми. Какая долгая на самом деле эта жизнь.

Он усмехнулся.

— Ничего смешного, — сказал Люсьен. — Однажды я тоже сделал выбор. Я не рассказывал? Сел в Турции в рефрижератор. В пустыне было дело. Когда я в Катманду бежал. Двое в кабине. Как вон те… Шофёр со сменщиком.

— Ну?

— Изнасиловали.

— Нет?

— Да, друг. Брутально. До самого Непала срать потом не мог. Голодный шёл. Афганистан, Пакистан, через всю Индию. Ничего не ел, только курил. Гашиш. Смотрел «Midnight Express?»[84]. Вот такие же, как тот надзиратель. Жутко агрессивные. Не хочешь?

Алексей глотнул виски.

— Ничего не значит. Один раз — не пидарас, как говорят у нас в СССР.

— Согласен… — Люсьен взял бутылку, сделал свой глоток, затянулся и вынес сигарету наружу, выбросив руку в проём окна.

— И всё же первый сексуальный опыт. Невинным был еще… Тебя никогда не ебли в жопу?

— Не физически.

Но Люсьен упорствовал в серьёзности.

— Повезло. Но я не имею в виду секс. Грубый — я имею в виду. Потому что он может быть как нежность. Просто продолжение дружбы…

— Другими средствами, — поддакнул Алексей.

Люсьен обиделся. Завинтив бутылку, он откинулся. Демонстративно, чтобы даже не соприкасаться.

Машину озарило — на стоянку въехал ещё один грузовик.

— Нет, не могу… ты спишь?

— Ну?

— Я в смысле Бернадетт. Всё думаю о ней.

— А ты не думай.

— Нас венчали в церкви — я фото не показывал? Мы с ней курили до рассвета и под венцом стояли под балдой, едва не заржали патеру в лицо. Муж и жена — едина плоть…

Он засмеялся, а потом ударил головой так, что металл загудел.

— Фе па ль кон[85], Люсьен.

— Могу и faire une pipe[86].

— Фе па ль кон.

— А это буду не я — она. Bernadette, cʼest moi[87]. — Люсьен засмеялся. — А меня в её лице, возможно, ты уже познал, и глаз свой русский себе до этого не вырвал. Чего молчишь? Имело место?

— Нет.

— Молодец! Всегда скрывай источник. Первая заповедь журналиста. Защищать источник информации. О чём она тебя проинформировала блядским своим ртом? Зубы у неё в порядке, дантисту сам платил…

— Говорю тебе! Ничего не было.

— Сейчас будет.

— Не муди.

— Потому что Bernadette, cʼest moi. Сейчас она тебя — своими гнусно-нежными устами. Или как ваш развратно-церебральный Набоков писал за конторкой нашей мадам Бовари. Я одержим ей, как Флобер, ты знаешь? Не повторить ли нам сцену в фиакре? Классическую? А ля франко-рюсс. А может, просто в жопу? А sec?[88]