Абрам Нашатырь, содержатель гостиницы - Михаил Козаков

— А-а… — разочарованно дохнул охмелевший зал. — А-а…

Пока Турба чинил свою скрипку, Елена Ивановна поспешила пробраться наверх в гостиницу; девушка почувствовала себя очень плохо: начинался приступ той болезни, о которой насмешливо рассказывала давно Абраму Нашатырю квартирная хозяйка Елены Ивановны…

На обратном пути она хотела наскоро забежать в свою комнату — за каплями…

В слабо освещенном коридоре она наткнулась на шедших быстро и молчаливо мужчину и женщину, а сзади них, покуривая, следовал Абрам Нашатырь.

— Куда? — спросил он, когда Елена Ивановна поравнялась с ним. — А играет кто?…

— У скрипача струны лопнули… Я сейчас… сию минуточку…

И она хотела пройти мимо.

— Постойте… — пошел он с ней рядом. — Я вам что-то скажу… Чтобы вы ничего не рассказывали моей дочке: тут надо было двоим интеллигентным людям поговорить по делу… Ну, так я им позволил побыть в Розочкиной комнате!… Рассказывать тут не приходится, — вы поняли?…

И он повернулся и направился к лестнице.

Вошла в комнату, торопливо зажгла свет. И первое, что бросилось в глаза, — своя растрепанная смятая кровать: белое одеяло и такая же беленькая — еще материнская — подушка были словно истоптаны и скрючены; на чистенькой подушке тонким усом — след от оставленной чьими-то губами яркой краски.

Поняла все…

Схватила загаженную материнскую подушечку, прижала ее чистой стороной к лицу и громко, судорожно заплакала.

И повторяла, как всегда, свое ласковое, сиротливое имя:

— Леночка… Леночка… что сделал, что сделал негодяй?! Леночка!…

И упала, рыдая, на нетронутую Розочкину кровать.

А внизу ее уже дожидались, а потом на некоторое время внимание всего зала и музыкантов было привлечено неожиданным обстоятельством, и о ней в тот момент никто не вспомнил.

Услаждавший весь зал тоскливым и задористым «Шарабаном» пьяный парень, бессмысленно растревоженный и до-вольный своим успехом, теперь уже громко кричал, встав со стула:

— Все могу… Удивить могу: я русский!… Во!… Пью, а завтра — по Днепру… во!…

— Хы-хы-ха!… — захлебывались смехом столики.

— Голым встать?… Могу!… Все могу… Что ни захошь — во!… Все могу: я — рыжий…

— Рыжий?! — хохотали вокруг.

— Н-да… рыжий… Все могу… и рыжий могу… Что, нет?…

У парня была наголо выбрита голова, но бровь была темная, густой тушью.

— Хы-хы-ха-а! — не умолкали столики,

— Все можешь?… — крикнул вдруг барышник и ударил тяжело по столу кастетом своих колец?… Все?!

— Что хошь — могу… Я — легкий!…

— Все?… А-а, все?… — барышник словно не знал, что ему пожелать, и мутно вглядывался во всех окружающих.

— Дур-рак! Дур-рак! — вдруг гортанным коротким криком упало в зал: это кто-то из присутствующих раздразнил, тыча пилкой в грудку не уснувшего еще попугая Карла.

— Ха-ха-ха!… Слыхал, парень: это — про тебя!…

— Птица — и та измывается!…

— Убей птицу, — не грешно!… — расхохотался барышник; его оплывшая мутная мысль никак не могла ответить на пьяные, смешные выкрики парня; попугай словно толкнул ее.

— Не убьешь… Даю заклад за птицу, — а не погубишь!… Йи-менно… легкий ты!… Йименно…

И он вытащил из кармана пачку бумажек.

— Все могу… Удивить могу… я — русский! Даешь его подлому горлу могилку!!

И, растолкав присутствующих, сильно пошатываясь и опрокидывая стулья, парень быстро очутился у висевшей на стенке клетки и с силой рванул ее дверцу.

— Что вы делаете?! — крикнула из-за стойки не ожидавшая этого Розочка. — Я милиционера позову…

— Хы-хы-ха-а!… — взрывом ответил зал.

— Деньгами отвечаю, если он птицу попортит!… — кричал барышник.

Парень просунул руку к попугаю, но Карл больно, до кости, укусил его руку.

— А-а-а… двенадцать богородиц и тридцать три лярвы!… И он сбросил клетку на пол.

Пронзительно застонав, попугай вывалился на землю. И тут бедный Карл нашел свой мучительный конец: тяжелый исступленный сапог человека несколько раз подряд ударил его по умной голове, по мягкому животу.

И человек потом, заметив кровь на пыльном сапоге, поставил его на стул и вытер своим цветным, в горошках, носовым платком.

— Могу… Все могу!… Видал?! — задыхаясь, не говорил, а стонал уже парень.

Одну секунду никто ему не отвечал, — все были поражены. И неожиданно истерическим, визгливым голосом раздалось:

— Сволочи… искариоты!… Ведь человека зарезали?! Невин-ненького!…

И сидевшая за одним столом с барышником проститутка в яркой, вывалившей тесто тяжелой груди, кофточке закрыла руками судорожно покачивающуюся голову и жалобно, по-бабьи завыла.

— Человека зарезали… невинненького!… Тьфу на вас, ироды… И она плюнула, брызнув плевком в густые усы барышника.

— Тьфу!…

— Почто человека? — глухо упавшим голосом спросил он. -Птица, кажись…

Он не спеша вытер рукавом усы.

— Человека!… Человека!… — кричала женщина. — Мне чижик, и тот человек!… Все — человеки!…

Она, грузно ступая, направилась к выходу.

— Хватила, хэ-хэ, баба! Нахухрилась… Никто ее не понял.

— Платите за попугая… ах, изверги!… — злобно кричала барышнику Марфа Васильевна. — Вы подстрекали пьяного мальчишку…

Она выбежала уже из кухни и наводила порядок в зале:

— Граждане, попрошу здесь не шуметь, а то я позову милицию… Здесь не кабак…

— Хуже — убийцы! — тихо, еле сдерживая себя, сказала стоявшая у дверей Елена Ивановна.

Спустившись вниз, она натолкнулась на сцену с попутаем.

— Убийцы… убийцы… — повторяла она, забыв уже на минуту свое горе, но никто не слышал ее слов.

— Платить… а?… — тихо бормотал пьяный барышник, схваченный за руку Марфой Васильевной. — Плачу!

Вдруг вырвал он руку и крепко ударил ею по столу.

— Сколько… а?… Плачу!…

И он быстро, с ожесточением, начал выбрасывать из кармана бумажки, и одну из них, упавшую на пол, подняла украдкой и спрятала за чулок оставшаяся сидеть за столом проститутка.

— Довольно?… плачу!… Половину жеребца своего уплачу… На! Нa! На! — бросал он Марфе Васильевне мятые бумажки, — тут тебе и за кофе… на!… И за пиво… и за пирожки… и за смерть птицы… на!…

Он, расталкивая присутствующих, направился к двери. За ним поднялась и проститутка.

— Прощай, честна компания! Где парень… где парень тот? Одолел он меня…

Но парня уже не было в зале.

…Многие уходили из кафе, но их место занимали другие, загнанные сюда упавшим на город ночным тяжелым дождем, перешедшим на время в раскатистую короткую грозу.

Ветер бросал в окна крутые потоки воды, и казалось, что вот-вот прорвут они тонкую похрустывающую пленку захлебнувшегося стекла.

— Как ярмарка, так завсегда дождь… — сказал кто-то за столиком. — Уж замечайте: как Спас, так и льет сверху. А говорят еще — Бога нету! А?…

Громыхал гром, — и вздрагивали, мерцая, желтые, испуганные ресницы в стекле электрических лампочек. И пока была гроза, — люди заметно притихли, и медленно, нерешительно текло пиво в слегка подпрыгивающие при ударах грома стаканы. И не решался Турба взять с пианино свою исправленную уже скрипку.

Но вот гром сменился только глухим, шедшим издалека басистым ворчаньем, а потоки дождя — мелкой бессильной слюной, и хлынуло опять по залу, оживленно и радостно, десятком голосов:

— Кофе… десяток пирожных!…

— Пива три!…

— Пять мороженого…

— Маэстро, вдарь раз!…

И кто— то, -молчавший и ежившийся во время грозы и нерешительно улыбавшийся соседям и вздрагивавший при каждом ударе грома, — сказал теперь громко, с сухим и вьющимся, как стружки, смешком, словно только теперь услышал чьи-то недавние слова про спасскую ярмарку и Бога:

— Хэ-хэ… Боженька и есть неприличие и один мираж несущественный. И не Спас, как по старому режим-с, а число девятнадцатое-с новым стилем!

И он ущипнул выше колена подававшую ему кофе молоденькую кельнершу.

— Музыку!… Музыку!… — шумели за столиками. И чей-то — уже женский — голос вдруг затянул:

На окраине где-то города

Я в убогой семье родила-а-ась…

Лет пятнадцати, горемычная,

На кирпичный завод наняла-ась…

— Не буду играть того, что поют! — вспыхнул вдруг, повернувшись к музыкантам, скрипач Турба.

И он дернул озлобленно вынесенной кверху костью плеча.

— Русскому человеку, когда пьян, совсем нельзя петь: после песни ему всегда хочется смерти.

И музыканты оборвали песню шумом редко исполняемого ими военного марша.

Рыжий виолончелист широко размахивал басящим смычком.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

…Там, где раньше пил с двумя проститутками конский барышник, почти у самого пианино, сидели теперь трое людей: двое мужчин и одна женщина.

На их столике не было ни одной бутылки (они ели только горячие сосиски), и молчаливо расхаживавший по залу Абрам Нашатырь мог бы быть недоволен этими трезвыми невыгодными посетителями и поручил бы Марфе Васильевне попросить их не занимать долго столика, если бы не знал, кто за ним сидит.