Повесть о первом подвиге - Арсений Иванович Рутько

Когда я пришел в себя, чьи-то сильные руки несли меня неизвестно куда. Шаги гулко отдавались под низкими каменными сводами. Пахло плесенью и залежалой пылью.

Я не открывал глаз, все во мне замирало. Но вот сквозь закрытые веки я ощутил слабый свет, негромкий говор нескольких голосов. Меня осторожно опустили на что-то жесткое. И голос, от которого я радостно вздрогнул, голос моего отца, глухо и виновато сказал:

— Вот, полюбуйтесь!

— Ваш Даня?! — удивилась женщина, и я узнал голос Надежды Максимовны. — Что ж… Этого следовало ожидать.

Открыв глаза, я увидел ее склоненное лицо, добрые и печальные глаза, белоснежную повязочку вокруг горла.

Около сундука, на котором я лежал, толпилось еще несколько человек — литейщик Митин с хохряковского завода, дядя Миша, машинист, который водил на станцию и со станции мельничный поезд, кто-то еще. Все они неодобрительно смотрели на моего отца. Потом один за другим отошли в сторону, а я закрыл ладонями лицо и неожиданно для себя самого заплакал, как маленький.

Надежда Максимовна стала гладить меня по голове горячей рукой, — рука пахла остро и терпко.

Я вспомнил листовки, которые пахли так же, и жар бросился в лицо мне от неожиданной догадки.

Через полчаса отец вывел меня из подвала, где помещалась типография. Перед тем как отпустить, прижал меня к себе, сказал:

— И чтобы ноги вашей никогда здесь больше не было. Ясно? Проболтаешься — мне каторга или виселица! Понял?

Отец легонько толкнул меня в плечо широкой теплой ладонью:

— Иди.

— Ладно, — буркнул я. — Только… я все равно знаю, чего вы тут делаете.

— Ну-у? — деланно удивился отец.

— Знаю… Листовки печатаете… И, когда тех повесили, знаю, куда ты ночью ходил…

— У-ух ты! — Но на этот раз за деланной шуткой отца звучало тревожное удивление.

— Я ведь понимаю… Я делал бы что-нибудь, а?..

Помолчав, отец глухо сказал:

— Ладно. Иди.

Царапая спину о камни, я прополз в подкоп и через минуту стоял на булыжной мостовой переулка, щедро залитой желтым светом луны.

Юрку я нашел у пруда, на штабеле досок. Он уставился на меня, как на вернувшегося с того света.

Я сел на доски. Юрка спросил шепотом:

— Оно?

— Еле удрал! А мы не верили…

Мне было трудно говорить Юрке неправду, но нарушать слово, данное отцу, я не мог.

12. Оля Беженка

Жизнь в городке становилась все труднее и голоднее. Теперь при выходе с мельничного двора всех обыскивали, а посторонних во двор вообще не пускали: каждый норовил унести оттуда горсть муки или зерна. И вот тут-то в воротах, вскоре после происшествия в парке, я и встретил впервые Ольгу.

Это была девочка лет четырнадцати, худая, большеглазая, с тяжелой светлой косой, серьезным, почти суровым лицом. Преждевременная суровость ее лица странно подчеркивалась затаенным детским испугом, который угадывался в изгибе мягких, припухлых губ, в немного удивленном и обиженном взлете бровей.

В проходке во время обыска я увидел, как эта незнакомая мне девочка побледнела вдруг и прислонилась плечом к стене. Она работала тогда первый день и не знала, что в воротах будут обыскивать.

На ее счастье, в тот день женщин обыскивала тетя Паша, рыхлая, грузная и крикливая женщина, по прозвищу Титиха. Она прожила очень трудную жизнь и хорошо знала, почем фунт лиха. У нее было шесть человек детей, она растила их одна, без мужа: несколько лет назад он свалился с лесов и разбился насмерть. Собственные горести научили тетю Пашу понимать чужую беду.

Ощупывая широченными ладонями тоненькую фигурку Оли, тетя Паша вскинулась, хотела что-то сказать, но, увидев худое лицо девочки, только спросила:

— Новенькая, что ли?

— Новенькая. — Это шепотом, почти неслышно.

— Беженка, видать?

— Беженка.

— Отец-то воюет?

— Убили…

— Ах ты боже мой! Ну, иди…

Бескровное лицо Оли дрогнуло, влажные глаза блеснули трепетным благодарным блеском, и она, склонив голову, поспешно пошла за ворота.

Я догнал ее на углу.

— Смотри! Это только при ней можно, а то выгонят… — строго сказал я. — А заметят, так и ее выгонят.

Девочка испуганно оглянулась на меня. Пошла быстрее.

— Ты меня не бойся, — сказал я, опять догоняя ее.

Она остановилась, с детской надменностью вскинула голову. Волосы ее казались седыми от мучной пыли, и вся она, сердитая и испуганная, была похожа на маленькую старушку. Она фыркнула и сказала:

— Так и забоялась! Ишь, грозный какой! Чего причепился?

Говорила она с белорусским акцентом.

Несколько секунд мы в упор смотрели друг на друга. У нее были большие зеленые, измученные глаза. Я первый отвел взгляд и, вероятно, поэтому почувствовал себя смущенным. Сказал:

— Дура! — повернулся и пошел к дому.

Она оглянулась мне вслед:

— Сам умный…

Ночью, прежде чем заснуть, я все думал и думал об этой девочке и, даже засыпая, видел ее глаза, зеленые и строгие.

До этого я не замечал девчонок, словно мир был населен только взрослыми людьми и мальчишками. А о Подсолнышке я никогда не думал отдельно от себя, от отца, от мамы.

Утром, проснувшись в своем сарайчике, укрываясь с головой старым отцовским пиджаком, я опять думал об Оле. Думал и злился на себя: и чего она ко мне привязалась?..

Она оказалась беженкой из Пинской губернии. На мельнице ее так и прозвали Беженкой и даже мало кто знал ее фамилию. Оля Беженка — вот и все. Отца ее убили где-то под Лодзью, и она явилась в наш городок, привезя с собой безнадежно больную, доживающую последние дни мать, маленького брата Станислава, чудесного, темноглазого мальчишку, и отцовский георгиевский крест, который берегла, как святыню.

В чужих полотняных беженских фургонах, снимки которых мы, мальчишки, с завистью рассматривали в журналах — вот бы так жить! — Оля и ее семья медленно двигались все дальше на восток, все дальше от родного дома, от родного дыма, от родных могил. Однако они не теряли надежды, что вот-вот война кончится и можно будет вернуться в свою убогую хатенку на краю села. Но год шел за годом, раненый земляк, которого они случайно встретили под Владимиром, рассказал, что все их село сгорело, не осталось ни одного дома. Тогда Оля и ее мать решили ехать на Поволжье, где у них когда-то жила дальняя родня. Родни они не нашли и застряли в нашем городке. И Оля, в ее четырнадцать лет, стала главой и кормилицей маленькой семьи.

Когда я узнал это, мне стало стыдно, что я обидел ее и что она, девчонка,