Безголовое дитё - Светлана Георгиевна Семёнова

море широко»? Как они плакали на словах: «Товарищ, я вахту не в силах стоять — сказал кочегар кочегару». Это он обнаружил у меня голос и надоумил поступать в консерваторию. Ну, мамочка, рассказывай, как же вы там устроились в этих катакомбах?

— Как-как? Як усе люди, шо там ховались. Миша сложил наше барахло у тачку, и мы пошли шукать себе место. Я ж ничого не знала, шо такое эти катакомбы. Ну, слухи были, шо это такие калидоры под Одессой, длиннющие, шо там блукають бандиты усякие, налётчики ховаються от милиции, контрабандисты. А оказывается, як сказав Миша, там выпиливали ракушечник та дома из него строили, шо мол, вся Одесса из этого ракушечника выстроена. Ну и повёл он меня по длиннющему калидору у глубь под землю. А там уже столько народу разместилось! Та усе по стенкам. Посередь проход, а у стенок — кровати, столы, тумбочки, тубаретки. На стенках висять карасиновые лампы та коптилки в жестянках от консервов. Ветуня стала тихонечко хныкать, вырываться назад. Пришлось узять её на руки. А вона така тяжёлая! И всё время просить: «Хоцю до дому, хоцю до дому". Такое впечатление, шо мы в преисподней. Воздух сырой, тяжёлый. Довго шли. Наконец Миша сказав: "Тут располагайтесь". И стал выгружать наши вещи у стенки. А рядом стоял большой стол. Мабуть с какой-то кухни, бо под ним полка. «Вот — говорит, — этот стол для тебя Василий сюды ночью доставил. В разобранном виде. Пацаны собрали, сбили гвоздями. Ты вещи на полке поместишь, а спать будете на столе, бо тут крысы бегають." Ещё рассказав, як добираться до города. Это пешком целый час до трамвая, ну и на трамвае до вокзала. Если шо дома забыла, то можно смотаться в город. Познакомься, говорит, с соседками, они всё знають. И ушёл.

И началася наша жисть с Ветуней в этих катакомбах.

Сперва я разложила усе вещи на полке под столом. На стол положила перину, у наволочку напихала Ветунину одёжу и своё кое-что. А она всё хныкала-хныкала, и стали глазки у неё слипаться. Я положила её на перину, и она сразу заснула. Села я на батькину тубаретку и стала думать, шо делать дальше. Во первых нужна карасиновая лампа, бо темно, от соседей свет доходит слабо. Потом же ж надо на чём-то варить еду, а примус та карасинку я не взяла, Вася не сказав про это. А как раз пришла соседка. Зажгла свою лампу. Мы познакомились, её зовуть Ванда. Женщина примерно моего возраста, лет под пятьдесят. Тоже не захотела у вакуацию, решила ждать мужа и сына в Одессе, их же ж призвали на фронт. Мы с ней договорились, шо завтра поедем у город. Потом Ванда познакомила меня с пожилой женщиной Фросей, которая за продукты сидит с дитями пока мамки ездють у город. Выходили на воздух до ветру. В катакомбах нельзя, и так воздух поганый, спёртый. Пока Ветуня спала, я немного освоилась. Познакомилась ещё с некоторыми людями. Один старик, бывший офицер с гражданской, инвалид с костылём, одолжил мне примус, шоб я сварила кашу Ветуне. Я сварила. Ванда дала пару ложек мёда для Ветуни. Геннадий Степанович, ну той инвалид, шо дав примус, тоже сел с нами кушать. Всё говорил про себя, шо у него жинка давно вмэрла. Родная сестра — хирург, её забрали на фронт, а дочка — бездетная, одинокая, осталась в городе в квартире. Хочет вакуироваться. Так до вечера мы и проговорили. А ночью мы слышали, як бомбили город. Усю ночь бомбили. К утру стихло, и мы с Вандой стали собираться. Оставила я Ветуню на Фросю. И пошли мы добираться до города. Нас было человек пять или шесть. До трамвая шли с полчаса. Довго ждали на конечной остановке. Думали уже, шо дэсь пути разбомбили. Но нет — прийшов трамвай. Благополучно доехали до вокзала. Правда, народу набилось у трамвай много. На вокзале разошлись у разные стороны. Ванде ж до Молдаванки, а мне на Нарышкинский. Стала я ждать наш 2-й трамвай. Наслушалась в толпе разных слухов. Говорили, шо немецкая бомба попала на Греческую площадь, та усе дома там разбомбило. Есть раненые та погибшие. Представляешь, Лидочка, шо я пережила? Не стала ждать трамвая, та поплэндалась пешком. Думаю, посмотрю на Греческую, шо там такое. Дошла по Пушкинской до Бебеля, шоб там свернуть на Греческую. Но не дошла, бо везде патрули и не пускають дальше. Тогда я вышла по Бебеля на Красную Армию, на Преображенскую, то есть, и пошла прямо по ней. Там я всё-таки села на двойку, на Тираспольской. Еду, сердце колотится. Шо там з домом случилося за эту ночь, думаю. И представляешь мою радость! Дом наш стоить целый, нетронутый. Клавка, дворничка наша вышла из двора с метлой, як ни в чём не бывало. Поздоровкались, поговорили за Греческую. Я ж ей не говорю, шо ушла в катакомбы. Бо я ей не доверяю. Её Хведька, биндюжник, недавно с тюрьмы вышел. Хто знаеть, шо у него на уме? А вона стукачка. Вона ж знала, шо Петро коммунист. Вдруг наступит новый режим, вона ж знов стукать будеть. Така натура.

Отперла квартиру. А в хате темно, як у нас в катакомбе. Окна ж заставляли завешивать, шоб свет не было видно с улицы. Сняла с одного окна одеяло, ото коричневое, батькино. Постелила его на полу, та стала кидать на него всё, шо, думаю, пригодится у катакомбах. Простыни — две штуки остались, остальные, штук пять, я отнесла неделю назад у медпункт. Объявили, шо не хватает в больницах бинтов для раненых, которых привозили с фронта. Так просили у населения. Я отнесла почти новые. Стыдно ж отдавать на такое дело застиранные. Бушлат матросский батькин положила. Ото вещь! Сколько лет он в нём плавал! Потом у продразвёрстку в селе в нём ходил, прострелянный у двух местах, и ничого ему не сделалось. Бескозырку батькину. Знаешь, не сдержалась я, завернула в наволочку новый шивётовый кустюм Жоржа. Не смогла оставить, он его всего один раз и надел. А как он ему шёл! Твой полушубок из белки положила, шо ты из гастролей по Сибири привезла. А в мешок от картошки засунула примус, карасинку та карасиновую лампу. Весь карасин слила в бутыль. Шо-то ещё покидала в той мешок. Прости меня, Лида, столько оставила хороших, нужных вещей, с таким трудом нажитых. Но как же я