Мое поколение - Борис Горбатов

— Ах, так? — протянул Воробейчик медленно. — Сжечь храм? А может быть, у вас есть более легкое дело?

Алеша увидел: глаза Ковалева стали пустыми, холодными.

«Вот он его сейчас обрежет», — подумал он.

— Со-зи-дать ты не умеешь! Ни поэм, ни зданий, ни машин! — медленно произнес Ковалев. — Значит, разрушай.

Он прошелся по комнате, наклонился к груде книг, разбросанных по полу, и вытащил какую-то.

— Вот легкий путь стать бессмертным, — засмеялся он и подал книгу Воробейчику.

— «Урок царям», — прочел тот медленно. — Это о цареубийцах, террористах. Я читал. — Он грустно вздохнул. — Но ведь царей сейчас нет.

Ковалев тоже вздохнул, но насмешливо.

— Да, жаль, царей нет! Царей нет! — и бросил книгу в угол.

От всего этого разговора у Алеши остался в голове приятный сумбур.

«Умны, — подумал он, идучи домой, — и начитанны».

— Людовик, ишь ты!

Сегодня был тяжелый день: еще до службы рано утром ходил на лесной склад. Запрягшись в салазки, волочил домой дрова: дров получил много, веревки резали плечи. Еле отдышался, чаю выпил — и на службу. Хлопотливый выдался денек: откуда у них только пакеты берутся? Так до обеда и не присел.

Обед — это уничтожение взятого из дому завтрака. Бегать домой далеко. Прямо из учреждения шел в школу. По-настоящему же ел дома вечером: обед и ужин вместе. Всегда был голоден. Привык есть торопливо, все больше всухомятку и на ходу. И дома ел так же, походя, хотя торопиться уже было некуда, разве в кровать: вставать рано.

Легкая зависть поднялась в нем.

«А им, Людовикам-то, Рувке и Никите, не вставать завтра чуть свет, не спамши!»

Снег хрустел под его сапогами. По синей улице бегали ребятишки, швырялись снежками. И Алеше стало вдруг грустно.

Он не знал, почему и откуда подкатилась к нему эта грусть. И чего ему надо и о чем тоска — он тоже не знал.

Он посмотрел на детвору, играющую в снежки, потом наклонился, зябкими руками взял горсточку снега, разбежался, пронзительно закричал и швырнул в ребят. Снежок не долетел до них и упал где-то в стороне.

Стало скучно.

Ускорил шаг, пошел домой.

— Отцу плохо! — встревоженно встретила его мать и заплакала.

Молча, как взрослый, прошел Алеша к отцу. Тот лежал.

— Плохо, брат, плохо! — сказал он сыну. — Ты кушать иди. Устал небось? — И добавил тихо: — Рано ты большаком стал.

«А может, школу бросить? — подумал Алеша, садясь за стол. — В деревнях в мои годы уж учению конец. Да и в городе! До революции, доведись, уж давно бы был в депо».

Он лег спать все в том же смятении.

«Теперь да не учиться? Да теперь самое наше время! — думал он и решал: — Школу не брошу!»

Но он чувствовал, что устал: от голодовки устал, от беготни устал, от учебы устал.

«Рано ты стал большаком».

Да, рановато!

В последнее время Алеше стало казаться, что Ковалев приглядывается к нему. До сих пор Никита относился к нему с ленивой ласковостью — и не больше, а сейчас приглядывается, пробует на зуб, закидывает какие-то удочки.

— Ты чего? — недоуменно спросил раз Алексей, заметив пристальный взгляд Ковалева.

— А… ничего… — И Алеша впервые увидел, как Ковалев смутился.

Желая вызвать друга на откровенный разговор, Алеша начал интимно:

— Ты кем будешь, как школу кончишь?

— А… не знаю…

— И я не знаю! Ну, не вечно же мне курьером быть! Чем-нибудь да буду.

— Тебе чего ж? Тебе везде путь открыт.

— Теперь всем путь открыт.

— Не всем.

Алеша бросил на Никиту быстрый взгляд.

— Это как?

Никита остановился среди улицы.

— Ты скажи, — вдруг взял он Алешу за борт куртки. — Ты скажи: я виноват, что мой отец казачий офицер?

— Ты к чему?

— Нет, ты мне скажи: виноват я? Почему мне везде ход закрыт?

— Вот же учишься.

— Учу-усь? — усмехнулся Ковалев. — А дальше? В университет меня пустят? В университет?

Алеша высвободил куртку и ответил тихо:

— Не пустят.

— Вот видишь! — И Никита захохотал.

— А ты работать иди, — осторожно предложил Алеша.

— Работать? Куда? В курьеры?

— А что ж?

— Не хочу в курьеры! Не хочу в подметальщики! Для того ли жить?

Они подошли к дому, где жил Никита.

— Ну, прощай! — подал Ковалев руку Алеше, и тот заметил: рука была горячая, потная. — Меня в кадетский корпус перед революцией приняли. Видал кадетов?

— Видал, — недовольно пробурчал Алеша.

— Погоны красные, красота-а! Через несколько лет я что? Я уж офицер был бы! Мне шестнадцать лет. К двадцати, глядишь, и поручик. Знаешь, сколько у поручика звездочек на плечах? Три. Золотые.

Алеша удивленно наблюдал неожиданное волнение всегда спокойного Ковалева.

— Жалеешь? — спросил он недоуменно.

Никита тоскливо посмотрел на него и сказал тихо, словно выдохнул:

— Жалею!

Алеша вдруг, неожиданно для самого себя, взвизгнул:

— Эх ты! — и размашисто ударил Ковалева по щеке.

Пощечина прозвучала громко и весело, словно мальчики баловались. А Алеша опустил руку, неловко потоптался на месте, посмотрел на ошеломленного Ковалева и, круто повернувшись, быстро ушел прочь.

«Товарищи! — думал он, а улица расстилалась перед ним, синеющая сумерками. — Дружили! — думал он, а сумерки наползали на дома и висли на воротах. — Как же так?»

Ему представилось: революции нет, он из ремесленного училища вышел бы — ну, в слесари, что ли. И вот забастовка, бунт в депо, — ну и Алеша там же. И вот казаки и казачий офицер Никита Ковалев.

«И стрелял бы? В меня стрелял бы?»

Три золотые звездочки на погонах.

«Еще бы! Стрелял бы! Вот те и друг. А я его еще в старосты предлагал, — вспомнил Алеша, — а Лукьянова провалил. Лукьянов — монтера сын».

Было все раньше понятно Алеше: буржуи — они кровь пьют, их шлепать надо, а рабочие — наши: они коммуну строят. Надо самому рабочим становиться.

Он не стал рабочим: заводы еле-еле дышат. Ну, ладно, стал курьером. Ну, ладно: сидит в одном классе с сыном Мерлиса, сидит с Толей Пышным. Их бить следует. Ну, ладно: не бьет, учится вместе. Но как же произошло такое непонятное и немыслимое, что стал он другом поручиков?

«Фу, ерундеж какой!»

А голова его уже ломалась пополам, и так вдруг стало горько и нудно, что Алексей даже всхлипнул чуть-чуть как-то пошенячьи. Так он и пришел к Семчику.

Стоял в Семчиковой квартире горячий бой и дым: отец опять спорил со старшим братом о нэпе.

Семчик вышел к Алеше, и они молча пошли по туманным улицам города.

— Вот спорят, — сказал Семчик угрюмо, — а я сижу. — Он остановился и неохотно добавил: — Сижу дурак дураком, — и искоса посмотрел на Алешу: не смеется ли тот?

Но Алеша шел, понурив голову. Зажглись косые фонари, снег стал уже не синим, а зеленоватым.

— Я теперь ничего не пойму у них, — продолжал Семчик недовольно. — Ты слыхал такое слово: кон-цес-сия? Как думаешь?

— Все бывает! — вдруг произнес Алеша и рассказал о Ковалеве.

— Это контра! — уверенно заявил Семчик, выслушав рассказ, и с сожалением посмотрел на Алешу. — А и ты хорош… Шляпа!

Они шли дальше молча, и обоим жизнь казалась сложной и трудной штукой, в которой поди-ка свяжи концы с концами. А они есть, концы, и те, кто поворачивает жизнь, знают, каким узлом они вяжутся. А Алеша не знает.

И ему не то что горько от этого, а как-то тяжело и скользко.

— Бить морду Ковалеву или как? — вдруг спросил он глухо, просто для того, чтобы найти хоть какой-нибудь выход.

— Можно! — кивнул головой Семчик, но потом задумался и добавил: — Да этим не возьмешь!

Он все вспоминал что-то из отцовского спора с братом и, наконец, вспомнил.

— Тут, Алеша, браток, кто кого. Кто кого!

Как тогда, когда стоял Семчик в чоновском карауле, каждый прохожий казался ему бандитом, так и сейчас ребятам всюду мерещился враг — вражьи дула, вражьи ножи. В темных переулках, в немых тупиках, на перекрестках, где испуганно качаются косые фонари, в витринах, в подворотнях, за дубовыми ставнями, за углом, за водосточным желобом — всюду был он, притаившийся, хитрый, злобный враг. Какие у него цели? Что он готовит? На кого он подымет свой предательский нож?

Конечно, на них! На них на двух, на товарища Семена, комсомольца в солдатских обмотках, работника уездного масштаба, и на Алешу Гайдаша, стойкого парня с Заводской улицы.

На них! На них двух.

И Семчик крепче подтягивает ремень и обнимает Алешу за плечи.

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

Были парни,

Стали мастера.

Буханка ржаного хлеба, кусок домашнего сала с розовыми прожилками, заплатанная смена белья, синяя сатиновая, крепкая еще рубаха, полотенце с желтыми петухами — вот, пожалуй, и все, что было в холщовом мешке за плечами у Павлика. Жизнь открывалась перед ним.