Седой солдат - Александр Проханов

— Посмотришь: вернемся в Союз, и начнется большая заваруха! Для армии найдется работа!

— Нам нужна не заваруха, а что-то другое, — силился высказаться Оковалков.

Это другое, неясное, неизреченное, приняло для него образ голубого льняного поля с сизой тропкой, по которой с кулечком, опираясь на палочку, идет пожилая крестьянка, и эта крестьянка — его мать.

— Хотел тебе сказать, — Разумовский угадал его настроение, тронул за плечо. — Я очень дорожу нашей дружбой. Ты настоящий командир и товарищ. — И, не давая ему ответить, озабоченно повторил: — Фляги сейчас собрать или подождать до утра? Высосут до дна, сосунки!

Он ушел, а Оковалков остался у лисьей норы, глядя на слабое мерцание земли: то ли блестели ворсинки лисьего меха, попавшие в свет луны, то ли слабая прожилка слюды в невидимом камне.

Внезапно ему показалось, что внизу в кишлаке мелькнул луч фонаря. Скользнул по стене, обозначил пятно, расплылся и прозрачной струйкой ушел в небеса. Он прижал к глазам бинокль, вглядываясь в руины, ожидая снова увидеть луч. Но в зеленоватом водянистом пространстве колыхались уступы развалин, рухнувшие купола и кровли, и не было признаков жизни.

Он испытал тревогу. Как вибрация воздуха, колебания воздушных молекул бесшумным ветром, она пронеслась над горой, достигла его зрачков, ноздрей, кончиков пальцев. Он смотрел на мертвый кишлак, пославший ему загадочный сигнал опасности.

Успокаивался. Не было луча, фонаря. Было случайное положение зрачка, в котором отразилась ворсинка лисьего меха, лунная прожилка слюды. Оковалков засыпал, подсунув под голову брезентовый валик плаща, положив ладонь на цевье автомата.

Он проснулся от холода. Ледяной язычок, отраженный от камня, лизал ему ребра, проникал под куртку и свитер, под брезентовый «лифчик» с автоматными магазинами. Заря, желтая, маслянистая, тянулась в горах, отслаивалась от тусклых облаков. Склоны гор непроявленно бугрились в тени. Дорога отчетливо, освещенная зарей, струилась на кромке равнины и гор, от одних развалин к другим, и за ней в желтом тумане клубилась «зеленая зона» — рытвины, наполненные мглой, рыжие освещенные купы деревьев, путаница садов, виноградников, утреннее варево живой и мертвой материи, куда вторгались лучи холодного света.

Оковалков стер с автомата ночную росу, приподнялся. Солдаты спали, слитые с горой. Крутой откос возвышался над ними подобно стене, за которой, невидимое, вставало солнце. Майор острым взглядом обежал ландшафт, оценивая выбранную ночью позицию. Убеждался в ее недостатках. В ней были ненадежны отходы, ослаблен контроль за господствующей высотой, недостаточна оборона флангов. Он не огорчился, не обвинил себя. Лунный свет сменился светом солнца, и этот свет преобразил ландшафт, вернул истинное ощущение пространства.

Майор медленно озирался, думая, в какое место предгорий, на пересечение каких невидимых линий он переместит засадную группу.

Он услышал звук. Не звук, а предчувствие звука. Пространство гор, лишенное трав и деревьев, без птиц и движения воздуха, было прозрачно для звука. Падение малого камня, тепловое расширение глыб мгновенно доносилось до слуха. И в этом прозрачном объеме слабо начинало звучать, скрестись, цокать.

На дороге возник ишачок, на нем покачивался наездник в чалме и накидке. Они появились из развалин кишлака, медленно двинулись по дороге. Стук копыт, чмоканье селезенки, звяк уздечки, бормотание наездника сливались в чуть слышные звуки, напоминавшие царапанье.

Оковалков дрогнул всеми мускулами, затаил дыхание, длинным зорким взглядом следил за серым ишачком, белевшими одеяниями, мутной каплей лица. Его появление здесь, в пустом, разгромленном авиацией районе, на непроезжей дороге, среди обезлюдевших кишлаков, было неожиданно и тревожно. Он мог быть одиноким крестьянином, добиравшимся до своего изуродованного поля, продолжавшего кормить изгнанную из жилища семью. Он мог приехать сюда, чтобы мотыгой разрыть запруду в арыке, пустить воду на пересыхающую ниву или же кетменем вырубить, выбрать из почвы корни подсолнечника, взрыхлить розоватую почву.

Но не было у наездника кетменя и мотыги.

В оптический прицел Оковалков смотрел на проезжего путника. Была видна его черная негустая бородка. Складка рыхлой чалмы. Морщинистые шаровары, из которых торчала голая щиколотка в темном чувяке, упиравшаяся в маленькое медное стремя. Были видны высокие уши животного с пучками разноцветной крашеной шерсти. Мелькавшие по дороге копытца. По всему скользило легкое перекрестье прицела, тончайшая калибровка пространства. Рука майора сжимала цевье.

Это мог быть разведчик, головной дозорный. Без оружия, крутя по сторонам головой, рассылая по окрестностям унылый звук бубенца, он мог двигаться по маршруту каравана, осматривая, нет ли признаков засады, лепестковых мин, рассеянных самолетами, солнечного столба пыли от далекого опустившегося в стороне вертолета.

Моджахеды, охраняя караваны с оружием, высылали вперед двойную разведку — «двойной контроль караванного пути». И если этот одинокий наездник был разведчиком, за ним последует вторая многолюдная группа.

Ишачок медленно взбирался по каменистой дороге от одного кишлака к другому. Солдаты уже не спали, чуткие, заостренные, соединенные одной тревогой, единым нервным напряжением, следили за наездником сквозь голубоватую прицельную оптику.

Майор чувствовал, как их взгляды, пролетая прозрачное утреннее пространство, сходятся внизу на человеке в долгополой хламиде. Крещеных упирался подошвами в камень, давил плечом приклад пулемета, напружинил круглые мускулы, чтобы очередь, дунув твердым тугим огнем, погасила отдачу в плече. Петерс проверял рацию, крутил регулировку, наклонив к земле гибкий хлыстик антенны. Новобранец Мануйлов сжался в комок, выставил в худых руках автомат, и крестец его вздрагивал, по спине пробегала дрожь. Грузины, плечом к плечу, выставили смуглые носатые лица, и казалось, они ожидают команды, чтобы сорваться, метнуться с горы в долину.

Крещеных оглянулся на майора маленькими горящими глазами. Не звуком, а движением толстых свистящих губ произнес:

— Я чуял, командир, дело будет! Возьмем «стингер»!

Оковалков испытывал двойственное чувство: готовность командовать, нападать, управлять огнем, и нежелание боя, надежду на то, что боя не будет и они, отсидев на горе, переждав два горячих удушающих дня и две холодные сверкающие ночи, снимутся и вернутся в часть.

Путник проехал, дорога была пуста, а в глазах все держалось изображение чалмы, лицо с бородкой, чувяк, вставленный в медно-желтое стремя.

Издалека снизу раздался не звук, а предощущение звука. Колебание прозрачно-холодных пластов звонкого воздуха. Майор повернул ухо к долине, сопрягая ушную раковину с огромной чуткой раковиной гор, ловил приближение звука.

Это был слабый одинокий рокот, порожденный трением разболтанных элементов двигателя, выхлопами дыма, хрустом камней. Оковалков отличал этот металлический звук от других механических: от дизелей «бэтээра», от винтов барражирующего вертолета, от подпрыгивающего дребезга моторикши, от натруженной работы спаренных приводов «тойоты», от надсадного жужжания грузового «мерседеса». Так мог работать одинокий колесный трактор, одолевающий подъем, виляющий колесами среди колдобин и рытвин. И этот трактор вслед за наездником мог означать лишь одно — появление второго дозора, прочесывающего путь впереди каравана, знак приближения группы, осуществляющей «двойной контроль караванного пути».

Майор прикладывал ухо к прозрачной перламутровой раковине утренних гор, слушал звук, готовился увидеть дозор.

Трактор появился из-за развалин кишлака — маленькие вихляющие передние колеса, кабина без стекол, с водителем, чья красная шапочка сверкала, словно капелька крови. Высокие задние колеса, и за ними тележка, переполненная людьми. Тележка была с решетчатыми приподнятыми бортами. Люди стояли в рост, держались за перекладины. Виднелись темные мазки их лиц, бород, белые комья повязок, стволы автоматов на складках вольных одежд. Трактор трясся, объезжая рытвины. Стрелки в тележке колыхались разом все в одну сторону и вновь выпрямлялись, стиснутые бортами.

Оковалков наводил бинокль на трактор. Безусое лицо водителя под алым колпачком. Молодые бородатые лица сквозь гнутые металлические прутья. Винтовки и автоматы. «Лифчики» с магазинами и патронташи с зубчатым блеском пуль. Железная клеть была полна настороженными зоркими людьми, чьи лица были обращены к горам, а глаза искали на склонах признаки засады.

— Лежать, салага! — услышал Оковалков.

Прапорщик Крещеных сделал зверское лицо, ладонью давил на землю, показывая Мануйлову, как надо лежать, распластаться, исчезнуть. Отжавшись на руках, тот, вытянув тонкую шею, смотрел округлившимися птичьими глазами, словно готовился вспорхнуть и улететь.