Телефон звонит по ночам - Инна Гофф

Теперь она не слушала его. Ее поразило, что звезды улетают. Она запрокинула голову, и ей показалось, что звезды и правда стали меньше, чем несколько минут назад. И от этого стало жутковато. Звезды улетали, как птицы. Но птицы вернутся, а звезды улетают навсегда…

Впереди горели юпитеры и теснился народ. Там шла киносъемка. Машина поливала огороженный кусок тротуара, – видимо, по сценарию полагался дождь. Гримерша поправляла бачки париков и галстуки на актерах, как заботливая жена, провожающая мужа на работу. У витрины магазина стояли усталые статисты в дождевых плащах, нелепых под ясным вечерним небом. Они растеряли самодовольство во время многочисленных дублей. Кто-то в толпе сказал, что снимают уже полтора часа. Осветители то гасили, то снова включали юпитеры.

И наконец спустя полтора часа был снят миг человеческой жизни.

И вдруг она остро почувствовала, что жизнь проходит. Проходит с каждым мигом, с каждой минутой. Вот еще один вечер прожит. Вдали от него. Где он? И что он делает сейчас? Может быть, тоже смотрит на звезды и не знает, что они улетают от нас. Навсегда улетают. А может быть, это и есть любовь? Когда двое на разных концах земли, смотрят на звезды и думают друг о друге?..

– Что-то я проголодался, – сказал Олег. – Что у нас сегодня на ужин?

Они вернулись домой. В квартире была тишина. Не та особенная тишина, когда в одной из комнат спит ребенок. Юркина кровать была застлана по-дневному, и на подушке не курчавилась его темноволосая голова. Вид этой застеленной по-дневному постели в поздний час беспокоил своей непривычностью. Утешали только игрушки, разбросанные по полу, конь из папье-маше, на котором Юрка выглядел как Дон-Кихот, да деревянное ружье, висевшее на спинке кровати.

Все они словно приготовились терпеливо ожидать своего хозяина и показывали ей пример.

Тамара скучала по сыну. Она немного жалела, что отправила Юрку с детским садом на все лето. Скоро у нее отпуск, и можно было поехать куда-нибудь вместе. В Крым хотя бы. К морю. Юрка никогда еще не был у моря. Не видел этой красоты, блеска голубой воды, разлитой до горизонта. Не слышал шума и грохота закипающих волн и не барахтался в их белой соленой пене.

Тамара помнила море с детства. Ее отец был военный и перед войной служил на юге, в маленьком курортном городе, где часть, которой он командовал, несла пограничную службу.

Тамаре тогда было семь лет. Она была худенькая и смуглая, похожая на мальчика. Такой она осталась на фотографии, сделанной отцом.

Но себя она помнит плохо. Зато отчетливо помнит горячий, обжигающий ноги песок пляжа, перевернутые лодки, под которыми они с ребятами прятались от дождя, терпкий вкус шелковицы, красившей язык и губы в лиловый цвет. Но главное было море. Теплое, искрящееся под солнцем в жаркий полдень. И тихое поутру, с прозрачной, почти неподвижной водой, сквозь которую хорошо видно ракушечное дно, и сонные крабы, и медузы, безвольно повисшие на своих раскрытых зонтиках. И ночное море, грозное, непонятное, пугающее чернотой в безлунные ночи. Ночью городок переставал быть курортом. Он становился пограничным пунктом. Прожектора вспыхивали голубыми зарницами, их свет шарил по воде в поисках вражеской лодки с непрошеными гостями.

После войны, студенткой, она приехала в этот городок. Нашла дом, где жили когда-то семьи пограничников. Городок был тот же. В садах дозревала шелковица. Пахло копченой ставридой и горячей золой.

Она искала море. Но того, прежнего моря она не нашла. Было какое-то новое море, прекрасное по-своему, но другое.

Оно напоминало о детстве, которое кончилось. Об отце, не вернувшемся с войны.

Но то, прежнее море жило в ней как воспоминание о счастье. «Вот возьму Юрку и повезу его к морю, – думала она. – Кто знает, как сложится жизнь. Пусть в его сердце живет море, как живет оно в моем».

С осени Юрка пойдет в школу. Она уже купила ему школьную форму. И теперь, когда он был еще в детском саду и проводил на даче свое последнее дошкольное лето, она каждый день открывала шкаф и подолгу, словно с удивлением, разглядывала серые форменные брюки и рубашку с подшитым белым воротничком.

Она чувствовала себя виноватой. В последнее время она мало думала о сыне. Она оправдывалась тем, что принимала экзамены. Но знала, что это не так. Глядя на Юрку, она думала: он не видел моего сына. Только на фотографии, и то на старой. Интересно, как бы они понравились друг другу. Юрка любит новых людей. Особенно мужчин. Они не лезут целоваться и не заставляют читать стихи. С ними можно поговорить о войне и о полетах в космос, куда Юрка собирался слетать в ближайшее время.

Она вспомнила, как Стах разглядывал фотографию, держа ее в своих чуть дрожащих пальцах. И как вернул со словами: «Не похож на тебя».

Это было все, что он сказал. И прозвучало так: «Он не похож на тебя и поэтому не может меня интересовать». И она немного обиделась в душе. Теперь она думала: а если бы у него был сын? Разве я не искала бы в нем его черты?..

Они поужинали на кухне, служившей одновременно столовой. Тамара многое в обстановке квартиры переняла у Люки Луховицкой. На стенах развесила полочки с керамикой. Купила «абстрактные» занавески и сама разрисовала плафон. Люка была у них и все похвалила. Только сказала, что плафон надо было поручить раскрасить Юрке. «Было бы еще наивнее», – сказала она.

Раньше все это было очень важно. Какой плафон и какие занавески. И что скажет по этому поводу Люка.

– Где-то у нас было вино, – сказал Олег. – Допьем? Он достал из холодильника начатую бутылку. Это было «Мукузани». Его любимое вино.

– За твоего Стендаля, – сказал Олег.

– За твое сообщение на форуме, – сказала она.

– Вкусный сыр, – сказал он. – Это какой?

– Вологодский.

– Вкусный. Купи еще.

Вино было холодное, с кислинкой. Пить его было приятно.

– Надо съездить на ярмарку в Лужники, – сказал он. – Говорят, там есть немецкие ракетки. Легкие и красивые. Надо посмотреть.

– Ты меня любишь? – спросила она. – Очень?

– Странный вопрос.

– Ты бы мог прожить без меня?

Она подумала, что это вопросы в духе Зои Петровны, и улыбнулась.

– Тебе самой смешно, – сказал он.

Он поцеловал ее в щеку и пошел в комнату, хлопая разношенными за зиму тапочками. Вскоре он уже лежал на диване в своей любимой позе – на спине, с ногами, задранными на высокий валик, и читал.

Это был Хемингуэй. Роман, о котором она говорила ему. Он читал и смеялся. У него была черта: смеяться не оттого, что смешно, а оттого, что хорошо написано. Смеяться от удовольствия, которое доставляет точное описание, точное слово.

Она прислушалась к его смеху, внезапному и резкому в тишине вечерней квартиры.

«Надо купить ему новые тапочки», – думала она.

Она чувствовала себя виноватой. Не только перед сыном. И перед Олегом. И перед плафоном, которым еще недавно так гордилась.

«У меня хороший дом, – думала она. – Хороший муж. Замечательный сын».

Она думала так, и ей хотелось плакать. Она сама не знала почему.

«Наверно, я истеричка. У Стендаля хорошо об истеричках. Для того чтобы перестать быть несчастными, говорит он, им недостает лишь настоящего несчастья.

Я – Авдакова, – думала она. – Для многих это звучит как титул. Я чувствую себя с ним защищенно. Уверенно. Как за каменной стеной. Мне кажется, я бы не могла быть женой человека, фамилия которого меньше значит».

Она погасила в кухне свет и подошла к окну.

Улица затихала. Одно за другим выключались окна в доме напротив. Они гасли, как гаснут контрольные лампочки на пульте, когда одна из систем прекращает работу (это было сравнение Олега, и оно нравилось ей).

Она напевала негромко. В горле першило от слез.

«Завтра же напишу Оле, – подумала она. – Сто тысяч лет я не писала Оле».

Высоко в небе, поднятый антеннами, невидимыми в темноте, над магазином «Изотопы» горел атомный цветок, похожий на георгин, – грозный и добрый символ двадцатого века.

Глава одиннадцатая

За окном смеркалось. В поселке кое-где зажглись огни. Отчетливо темнели в полосе багряного заката холмы за балкой. Там, на холмах, стояли деревья. Кажется, тополя. Их было четыре, и они были хорошо видны, каждое в отдельности, и казались очень высокими.

Ольга привычно поглядывала в окно. Ей был виден кусок дороги, ведущей на гидрошахту. Дорога проходила позади поселка и там, где сворачивала к домам, была скрыта от глаз. Но Ольге всегда удавалось узнать Сергея издали, даже в неясном свете сумерек. Он любил ходить пешком; Утром и среди дня это не удавалось. Но после работы он всегда отпускал шофера. У него была особенная походка – легкая, быстрая. Он не умел смирять ее и вскоре изматывал спутников, а еще скорей спутниц.

Мая Реутова часто жаловалась, что за Сергеем не угнаться. Единственный, кто выдерживал темп Бородина, был Стах Угаров. Может быть, поэтому они часто возвращались с шахты вместе.