Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без

Прочитав тетради, я спрятал их в тайнике, положив одну на другую, и они лежали там, словно два обнаженных тела, слившихся в экстазе. Тогда я еще не подозревал, каким глубоким смыслом было исполнено то обстоятельство, что воспоминания Вильгельмины Шредер‑Девриент и исповедь Людвига Шмидта фон Карлсбурга теперь хранятся вместе.

Зачем отцу Стефану понадобилось прятать это признание в стенах своей кельи? Не дай бог кому‑либо услышать то, что открылось простому бенедиктинскому священнику! Вряд ли у кого станет сил жить с таким знанием и не повредиться рассудком. Я полагаю, он записал ее для самого себя: для него это стало своеобразным обрядом экзорцизма. Писать – значит говорить со всеми и, в то же время, ни с кем. А отцу Стефану нужно было выговориться, во что бы то ни стало. Кому как не священнику знать, какой могущественной целительной силой обладают слова! Должно быть, доверив исповедь листам бумаги, отец Стефан обрел мир в душе.

Может быть, желание завершить начатое отцом Стефаном подвигло меня на то, чтобы в последующие годы отыскать сочинения и письма знаменитого композитора Рихарда Вагнера. Я счел уместным поместить между страницами тетрадей – подобно тому, как это проделывал отец Стефан, используя вместо закладок сухие розы, – весь собранный мной материал о создании и постановке одной из величайших опер Вагнера – «Тристан и Изольда».

Эти заметки я разместил в хронологическом порядке, привязав по времени к событиям, о которых поведал отцу Стефану умирающий тенор. Таким образом, если однажды эта рукопись увидит свет, читатель не сможет не заметить того, каким причудливым образом переплетались судьбы Людвига Шмидта фон Карлсбурга, знаменитого певца, ныне незаслуженно забытого, и Рихарда Вагнера, одного из величайших композиторов Германии.

Я священник, и поэтому мне известно, что время, вопреки распространенному заблуждению, никогда не выступает в качестве беспристрастного божества, которое лишь однажды вмешивается в действо, – напротив, оно само является одним из важнейших участников интриги. Время скрывает истину в скорлупе фактов и постоянно стремится вернуться вспять. Да. Возможно, это самое удачное определение истории: излюбленный тайник истины.

Еще один вопрос не давал мне покоя – почему отец Стефан записал исповедь от первого лица? Я размышлял над ним даже тогда, когда догадался, что иначе и быть не могло. В этом был весь отец Стефан: честолюбию повествователя он предпочел взгляд стороннего наблюдателя. В повествование он не привнес ничего от себя, но в то же время каждая строка хранит память об отце Стефане. В каждой строке и по сей день слышится его умиротворенное и ободряющее дыхание, которым он сопровождал исповедь тенора.

Кроме того, я должен был проверить, как он оказался в далеком Дрездене в то время, когда должен был находиться в аббатстве Бейрон. От отца Игнатия, самого старого обитателя монастыря, я узнал, что 18 июля 1865 года отец Стефан посетил столицу Саксонии по церковным делам исключительной важности. Он остановился в одном монастыре. Нужно полагать – по всей видимости, так оно и было, – что его поездка вызвана причиной вполне тривиальной: на севере Германского союза днем с огнем не сыщешь католического священника. Не раз воображение рисовало мне картины тех событий. Вот отец Стефан, разбуженный посреди ночи, молча и неспешно, по своему обыкновению, одевается и отправляется в путь, не смея отказать умирающему в праве на последнее таинство. Вот он едет в грохочущей повозке по пустынным кривым улочкам спящего города, надвинув на лицо капюшон из толстой шерсти, пытаясь уберечься от промозглого тумана, который заволакивает ночной Дрезден даже летом. На темной ткани капюшона серебрятся бисеринки влаги. В руках у него книга, та самая Библия с пометками, что ныне принадлежит мне. Вот он поднимается по лестнице, торопливо проговаривая про себя слова соборования. Вот девушка‑служанка, подняв над головой масляную лампу, отпирает дверь и, дрожа как осиновый лист на холодном ветру, кричит в темноту коридора:

– Священник! Священник уже здесь!

Тетради отца Стефана

Эти тетради суть исповедь баварского тенора Людвига Шмидта фон Карлсбурга, которого я, отец Стефан, выслушал за три дня до его смерти, наступившей 21 июля 1865 года. Я записал исповедь певца осенью того же года в моей келье, в аббатстве Бейрон.

Тетрадь первая

1

Садитесь, отец Стефан. Да, сюда, сюда, поближе ко мне. Я вас ждал. Представляю, как непросто было отыскать католического священника в Дрездене. Мой голос уже не тот, что прежде. День за днем он угасает, как гаснут газовые лампы, предвещая начало оперы и суля слушателю долгожданное путешествие в мир звуков. Так и я. Мой голос сломлен, разбит, свет в нем едва брезжит. Не отводите глаза, святой отец. Я знаю, что смертный час близок. День, два, четыре – это вопрос времени. Не качайте головой, я не нуждаюсь ни в сочувствии, ни в сострадании. Тем, кто стоит на пороге смерти, нет дела до жалости живых. Однажды, когда Господь призовет вас к себе, вы и сами убедитесь в этом. Я слышал, что преступники, восходя на эшафот, отсчитывают секунды, отделяющие их от того мгновения, когда петля сдавит им горло и земля уйдет из‑под ног, но они никогда, вы слышите, никогда не просят о пощаде. Все их мольбы – о том, чтобы все закончилось как можно скорее. Смерть не страшна, страшно страдать. Больно. Боже мой, как больно…

Врач, который наблюдает меня, он так молод; но это хорошо, да, хорошо… Видите вон тот флакон? Веяние времени. Это морфий. Уверен, что вы даже не слыхали о нем. Он не способен излечить мой недуг, но я хотя бы не чувствую, как болезнь пожирает меня изнутри, как гниет моя плоть, как рассыпаются в труху кости…

Итак, отец Стефан… Я позвал вас к себе в столь поздний час, потому что хочу снять груз с души. Я хочу рассказать вам историю, которую многие годы вынужден был скрывать; историю, приведшую меня на край пропасти. Потому что я умираю. Такова ужасная плата за мой дар. Дар, ставший для меня заклятием.

Лишь вам, слуге Господа, могу я открыть то, что тяготило меня все эти годы. Лишь священник способен ответить на вопрос всей моей жизни. И я задам вам этот вопрос, потому что не хочу умирать без ответа…

Вы останетесь со мной на эту ночь, отец Стефан? До рассвета. Можете ли обещать, что сохраните тайну исповеди? Достаточно ли вы тверды, чтобы вынести ужас всего того, что я собираюсь вам рассказать?

2

[…] Спасибо, отец. Я знал, что вы не откажете умирающему. Итак, у нас впереди вся ночь. Как только забрезжит рассвет, боль вновь завладеет моим телом, но к тому времени я расскажу вам все, и вы сможете уехать. Забавно… Я готов доверить вам тайну всей моей жизни, а вы даже не знаете, кто я такой… Меня зовут Людвиг. Людвиг Шмидт фон Карлсбург. Если вы любите оперу, то наверняка слышали мое имя… Вижу по вашему лицу, что не слышали. Возможно, тогда вы знаете моего отца или видели его полотна. Да, я сын одного из самых знаменитых немецких художников. Он создал великолепные иллюстрации к Библии, которые никогда не увидят свет, его фрески украшают дворец Людвига I. Мой отец – великий художник Иоганн Шмидт фон Карлсбург. Вот видите, я был прав: о нем вы наслышаны больше, чем обо мне.

Святой отец, вам могло показаться – и я не виню вас в этом, – что я был одним из тех сыновей, которые прозябают в тени известных родителей, подобно тому, как гнусные уродцы, околачиваясь у трона, оттеняют блеск монархов. Да, это могло бы быть и так, я не отрицаю, но слава отца не стала для меня вечным клеймом. Почему? Я и сам не раз задавал себе этот вопрос. Никто не становится кумиром по своей воле, кумира творят окружающие. О каком обожании может идти речь, если ты видишь кумира вне пьедестала? Об отце я больше узнавал из послеобеденных разговоров и писем, в которых он сообщал о своих полотнах, чем за те редкие часы, что мы проводили вместе. В такие моменты он, должно быть, стоял на лесах под пыльными сводами какого‑нибудь храма, расписывал алтарь при тусклом свете десятков восковых свечей или корпел над портретом знатного вельможи. Возможно, поэтому я никогда не мечтал стать художником: настолько велико было отвращение моего родителя ко всему, что стоит на пути мастера и его вдохновения! Но было бы несправедливо приписывать его пренебрежение ко мне тем долгим отлучкам, к которым обязывала его профессия; мой отец чувствовал угрозу, заключенную во мне с самого рождения. Сама мысль о ней повергала его в ужас, и он старательно убивал в себе любые ростки привязанности, понимания или прощения. Бегство от чувств – залог спокойствия, но это удел трусов. Мой отец всегда подозревал меня, всегда ждал от меня подвоха, и его присутствие рядом было мне укором…

Но начнем ab ovo. [1] Чтобы понять, почему моя жизнь сложилась именно так, а не иначе, следует сказать несколько слов о моем даре. Каково первое воспоминание вашего детства? Всякий раз, когда человек слышит этот вопрос, он воскрешает в памяти прикосновения, запахи или предметы, выхваченные сетчаткой глаза из темноты. Да ощущение ласки, запах груди кормилицы или лицо матери, взирающей на младенца с бесконечной нежностью. Но никто не вспомнит первых звуков. Никто, кроме меня, Людвига Шмидта фон Карлсбурга. Да, святой отец, я на всю жизнь запомнил свой первый звук – дыхание женщины, кормившей меня грудью. Я закрываю глаза и слышу это мягкое, горячее дыхание, слышу, как воздух вырывается из ее груди, слышу, как вздымается ее тело, слышу, как звук касается моего лица. В этом суть моего дара – я повелеваю звуками. Нет, я говорю не о том, что способен слышать отдаленные или приглушенные звуки. В моем даре нет ничего от чутья охотничьей собаки, которая поднимает уши в тот момент, когда охотник даже не подозревает о приближении добычи. Также в нем нет ничего от чудесной способности дельфинов, которые, как уверяют моряки, приплывают за несколько километров, услыхав зов о помощи терпящих кораблекрушение. Нет, это нечто совершенно иное. Мой слух ничем не отличается от слуха любого другого нормального человека. Я слышу то же, что слышите и вы, отец Стефан, – ни больше ни меньше… Моя власть над звуком начинается в тот момент, когда звук уже прошел через барабанные перепонки, когда он оставил ушную раковину и проник в тело. Внутри меня звуки распадаются на несколько составных, неделимых далее частиц. Как бы вам это объяснить? К примеру, представьте себе гениального художника, который любуется заходом солнца и его глаз улавливает тот оранжевый цвет, который может быть рожден лишь капризом природы. Простые люди, как вы и я, видят лишь этот цвет, но подлинный мастер способен разглядеть в нем сочетание трех основных цветов в их точной пропорции. Мы воскликнули бы: «Какой восхитительный оранжевый!» А он ответил бы: «Это не оранжевый; в нем одна треть желтого, одна треть красного и одна треть, полученная в результате смешения пятой части синего с пятой частью черного и тремя пятыми индиго…» Или, например, мы попробовали великолепное испанское вино, и в один голос сказали: «Великолепное красное вино». А настоящий винодел поправил бы нас: «Это зеленый виноград с севера Испании, смешанный с гроздью шардоне и красного винограда. Его выдерживали в бочке из английского дуба в течение семи с половиной лет». Ни вы, ни я ни за что не догадались бы, как эти гении смогли узнать, что этот чудесный цвет или это великолепное вино не существуют сами по себе, что они возникли из слияния неких исходных ингредиентов. Точно так же, отец, я могу распознавать звуки. Если бы мы оказались в лесу и услышали шорох, вы бы сказали: «Кто‑то приближается к нам!» – а я ответил бы: