Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Кто вы такие?

— Ты знаешь нас. Хорошо знаешь. Ты сиживал с нами на лугах, над ручьями, на берегах озер. Мы вводили тебя в таинственную мудрость, содержащуюся в знаках, одни названия которых настораживают невежд: в знаках Альфа и Омега, Сигма и Дельта… Помнишь? Ты помогал нам плести корзины и часто пас за нас тощих коров. Из братской любви к тебе мы принимали уродливые формы дряхлых монахов, прячущих в шалашах от епископов рассыпающиеся в прах пятисотлетние рукописи…

— Лжете. Это были не вы. Те с восходом и заходом солнца молились, обращаясь к Марии и ее сыну, крестом осеняя брезжущий свет и ниспадающий мрак, новое и закатное.

— Ты и сам видишь, сколько в тебе содержится благородной мудрости. Ты и сам уразумел, что и с Марией, ее сыном и с крестом нас связывает столько же, сколько и с Павлом… И все же ошибаешься: это были именно мы. Ради тебя мы были готовы на все. Даже на «Радуйся, благодатная…» Ты пленил нас владением тайн стиха и прозы, похищенным у нас…

— Я не похитил их ни у вас, ни у кого другого. Я получил их в наследие от святой церкви.

— Значит, святая церковь приносит в дар сынам своим то, что сама же зовет сатанинской отравой?

— Несуразное говорите. В стихе и в прозе, в мозаике и в статуе, в пении и звучании арфы, во всем, что возносит людскую душу над прахом, проявляется предмет величайшего почитания церкви. Проявляется в наичудеснейшей форме частица того, что является первым определением зиждителя и вседержителя: мудрость.

— Ты считаешь его мудрецом?

— Все мудрецы, вместо взятые, — это прах по сравнению со сном ребенка о его мудрости.

— Припомни-ка, что ты читал о мудрецах… об Орфее, о Дионисе, об Аполлонии Тианском, о Пифагоре, о Сократе… Ну, скажи — кто из них был малодушен, чтобы в столь великий час преклонять колени и молить, чтобы его миновала чаша сия. Ведь ты же веришь, что не кто иной, а именно твой вседержитель молился тогда под кипарисами на Елеонской горе?

— Верю и почитаю его за это. Чего бы тогда стоила его жертва за грехи человеческие, если бы он не взял на себя всего человеческого, даже вместе с людской робостью?.. Кто из богов так возлюбил человека, чтобы пойти за него — за всех людей, что были и будут, — на позор, на муки, на смерть…

— Ага, ты уже заговорил о других богах. Однако ты связал себя с нами куда крепче, нежели можно было подумать.

— Нет, нет… Я имел в виду не истинных богов, а лишь тех, которых — ну, вы знаете — создало воображение поэтов…

— А кто тебе сказал, что не воображение поэтов создало…

— Не говорите! Не говорите! Молчите! Молчите! Не говорите. Вы ничего не говорили. Я не знаю вас. Я знаю одного — доброго пастыря, которому верю, ибо он возлюбил мир.

— Ты опять о вседержителе? О сыне Марии? О распятом?

— О нем. Да святится любой призыв его.

— Ты стоишь под аркой Плацидии. Это хорошо. Взгляни наверх. Видишь его там, верно? Присмотрись к нему хорошенько. Попробуй разглядеть в нем доброго пастыря, внушающего доверие, любящего мир. Не скажешь ли о нем: это бог карающий… бог безжалостный, бог тревоги, который велит служить себе на черных путях… Ты же читал про Аполлона, нечаянно поразившего стрелой Геракла в самый миг триумфа. Тот, на кого ты сейчас смотришь, поражает вот так же… поражает именно тогда, когда ты полагаешь, что вознесся над прахом… Но Аполлон хотя бы красиво улыбается. А присмотрись к тому, кто у тебя над головой: он даже не улыбнется.

Самой любимой памяткой от папы Сильвестра была для Аарона белая фигурка, представляющая доброго пастыря, прижимающего к груди ягненка, с улыбкой, полной мудрой доброты. Долгие годы Аарон ставил эту фигурку перед собой, чтобы, вглядываясь в нее, проникаться умиротворением и радостью. И тогда стиралось у него воспоминание о лице Христа, в которое он, полный трепета — если верить папе Сильвестру, трепета бьющей его лихорадки, — вглядывался в храме святого Павла, закинув голову, но долго не мог смотреть. Голова начинала кружиться. От тревоги ли?

— Ну, насмотрелся, проходи уже под сводом. Посмотри вокруг, посмотри перед собой, сам подумай, может ли вот такой быть здесь истинным хозяином… Дальше, дальше, смелей… не бойся… сейчас ты не служишь богу тревоги, не идешь черным путем… Только взгляни, какой лучистый наш путь… пять лучистых путей… Каждый приводит к хозяину дома сего… Не бойся, ты знаешь его…

Конечно, Тимофею никогда и в голову не придет, что теплые братские слова Аарона о том, что он полюбил его — и полюбил сразу, когда тот заработал синяк, — в большой мере вызваны были радостью и благодарностью, что вот наконец-то кто-то пришел, развеял страх, заглушил шепот, а процессию дев вновь преобразил в ряды колонн…

Но как только бросил Тимофей свой развязный и тем не менее стыдливый вопрос, мгновенно Аарон вновь услышал шепот. На сей раз он определенно слышал его действительно в себе самом. Возвращались последние слова, которые он слышал, но возвращались измененными: «Каждый приводит к хозяйке дома сего… Не бойся, ты знаешь ее…»

Он не боялся. Как будто совершенно спокойно вглядывался в пленительное зрелище: в стройные, полные спокойной и гордой гармонии светло-серые колонны, окутанные сумраком и, словно в озерной глубине, отчетливо отражающиеся в плитах пола.

Сопряженные великолепной симметрией архивольтов, они убегали пятью рядами вдаль, туда, где стояла — где должна была стоять, — поправился Аарон, — хозяйка дома сего… Он знал ее. Хотя никогда не видел статуй или барельефов с ее изображением.

Но какое это имеет значение? Разве не декламировал он столько раз: "Sic te diva potens Cypri"?[9]

A без вопроса Тимофея пришел бы Аарон к выводу, что именно эта рожденная из пены возле Кипра должна быть хозяйкой дома сего?

И что же, выходит, этот сдержанный собственный вопрос в этом непроизнесенном "сейчас" и "здесь" не означает, что если бы именно сейчас не прозвучал именно здесь вопрос Тимофея, то не увидел бы Аарон Киприду в том месте, где два золотых ангела, опершись о скрижали Моисея, бесстрастно несут стражу? Стражу возле пустой ниши, завершающей огромный храм, уже многие века одинаково вызывающей чувство облегчения, что не в бесконечность уходят сквозь таинственный полумрак ни ряды стройных бледно-серых колонн, ни возникающие из этого полумрака видения.

Они постояли с минуту пред золотыми ангелами, и Аарон вывел Тимофея из базилики. Солнце ослепило их. Когда спустя уже долгое время они смогли присмотреться друг к другу, то с удивлением, но и не без удовольствия увидели, что обоих их, собственно, можно назвать рыжими. Для Тимофея, похоже, это послужило еще одним поводом завязать дружбу. Как мог рассказал он Аарону, что привело его в монастырь и заставило задать вопросы, которые так поразили пришельца из-за моря.

3

В Риме обычно шумно справляли день святого Лаврентия. Но никогда, пожалуй, не праздновали его так шумно, как в десятый год пастырского служения Иоанна Пятнадцатого.

В монастыре святого Павла также много говорили и о самом празднестве, и о всеобщем веселье, которое в стенах храма, посвященного святому диакону-мученику, приказал устроить хозяин его кардинал-диакон. Он даже приказал, чтобы освободить для этого дня больше места, вывести из левого нефа своих великолепных коней, которыми уже много лет гордился перед всем Римом и проезжими чужестранцами, и, надо сказать, с полным основанием. Часть братии в монастыре святого Павла даже просила приора, чтобы он позволил им принять участие в развлечении. Но он не только отказал, а вообще запретил в этот день покидать монастырь. И все же несколько из них, главным образом уже пожилых монахов, которым древние обычаи казались более священным делом, чем новомодные клюнийские предписания, еще в канун праздника перелезли через стену и появились на карнавале в широких шляпах с петушиными перьями и в штанах, просторных снизу и обтягивающих сверху, с одной штаниной желтой, другой красной. Кардинал-диакон храма святого Лаврентия неоднократно пил в их честь, прославляя приверженность к стародавним обычаям и подбадривая, чтобы они не боялись своего нового приора, так как недолго продержатся все эти новшества, занесенные из чужих краев в священный город злобными северными ветрами, истребятся со всякой наносной мякиной, как те плевелы, о которых апостол святой Павел так хорошо писал в послании к святому Петру, ключарю господнему.

Правда, ободрение кардинала-диакона не очень помогло злополучным приверженцам стародавних обычаев — приор даже не впустил их в калитку, грозя спустить со сворки псов. Грозя ему в ответ, они удалились. Тимофей рассказал Аарону, что некоторые из них нанялись петь божественные песнопения у ворот дома консула Кресценция, одного приютил бывший покровитель, кардинал-диакон из монастыря святого Лаврентия, а двух самых молодых и сильных взяли в вооруженную стражу к дядьям Тимофея. С утра до ночи они стоят в воротах замка, напротив колонны Марка Аврелия, и, как увидят монаха-клюнийца, сразу целят в него из арбалета, чтобы совершенствоваться — как заявили они Григорию, двоюродному брату Тимофея — в благородном воинском искусстве.