Горбатые атланты, или Новый Дон Кишот - Александр Мелихов

Верзила, сидевший в обнимку с попсовой девкой - всюду жизнь, а деньги не пахнут, - крутил на мафона-кассетнике какую-то музычку, символизирующую сладкую жизнь. Клиенты шли к кабинам под оркестр, превращавший вполне будничный акт в нечто торжественное, требующее, может быть, даже "Свадебного марша" Мендельсона (правда, некоторых смущала необходимость отрывать туалетную бумагу на глазах попсовой девицы).

Люди не умеют ценить то, что достается даром, как воздух, так что платная уборная учит относиться серьезнее к маленьким радостям бытия. По-настоящему ценить каждое мгновенье мы начнем лишь тогда, когда придется платить за каждый вздох. Кстати, желая за свой гривенник вкусить все услуги, клиенты - каждый, абсолютно каждый, - тщательно моют руки с мылом, без чего прежде прекрасно обходились. Неужели люди начнут ценить таланты только тогда, когда их заставят платить за них?

Сабуров не любит оставаться в дураках, а в остальном деньги его мало интересуют. Ему может помочь разве что совсем еще небывалая форма платных услуг: "Если Вы страдаете от тупоумия окружающих, кооператив "Мое почтение" за умеренную плату готов поддакивать каждому Вашему суждению и выказывать глубочайшее почтение ко всему, чем Вы дорожите". Более всего Сабуров дорожит такой никчемной ерундой, как мнения. Их он производит ими и дорожит. Как хорошему столяру, должно быть, невыносимо видеть инвалидов вроде тех, которых Сабуров сколачивал в каморке под лестницей, так и Сабурову нестерпимо видеть вокруг себя нагромождения безобразной и халтурной продукции человеческого разума.

Пожалуйста - солидный, очень уважающий себя мужчина, умывавший руки рядом с Сабуровым, самодовольно провозглашает: "Хорошо - деньги стали брать. Теперь будет порядок!". Хоть бы ты задумался, идиот, сколько дряни тебе всучивают за деньги! Ни один буржуазный идеолог не верует так свято и бескорыстно в благодетельный "закон чистогана", как советский обыватель. Впрочем, идиоты нынче поляризовались - одна часть молится спасительному чистогану, другая - священному Порядку.

На одном полюсе идиотизма уверены, что писателей, равных Льву Толстому, не замечается потому, что людям недостаточно платят; на другом полюсе убеждены, что новейший Ньютон не является оттого, что на людей недостаточно давят. И на обоих полюсах умерли бы со смеху, если им сказать, что у Сабурова с Натальей совершенно иная жизненная драма, что они желают не брать, а отдавать, да только - увы! - никто не спешит за их сокровищами. Точнее, к Наталье кое-кто все же спешит, а к нему...

И дети, видно, почуяли как-то, что папа с мамой не денег ищут и не чинов, и тоже прониклись презрением к деньгам и карьере. А выше этого им ничего не предложили - Сабуров сам не желал еще и для них трагедии отвергнутой жертвы: ведь все нестандартное наверняка будет отторгнуто и Сидоровыми, и Медным Всадником.

У входа в интернатский двор Сабуров разминулся с ветхим, донельзя обносившимся стариком, семенящим бессильным шажочком шириной в воробьиную четверть, - старик тоже кого-то навещал.

Девочек во дворе было гораздо меньше, чем мальчишек. Но возможно, Сабурову, не имеющему дочерей, именно мальчишки бросались в глаза: стриженые головы и - зеленка, зеленка... Море разливанное зеленки.

Курточки и брючки - хабэшная джинсовая пара - мелькают не совсем одинаковые, но очень, очень однообразные, - сам Адольф Павлович Сидоров, партгрупорг и политинформатор, был бы доволен таким единообразием, Все мятое, заношенное до лоска... До щемления в груди, хотя Сабуров знал, что эта форма только для уличных игр, а на улицу и Шурка, когда был поменьше, одевался не лучше, - он за один выход одежку уделывал до неузнаваемости, а потому и не любил обнов - ответственности.

Здешние мальчишки были не грязней Шурки, а в бытовках у них висела на вешалках новая школьная форма, добротные пальто, осенние и зимние, форма для выхода в город, самостоятельно ими вычищенная и отпаренная. Но когда Сабуров видел ребятишек, электрическим утюгом старательно отпаривающих курточку и брючки, у него на душе становилось еще муторней, и Шуркина безалаберность, с которой они много лет безуспешно борются, представлялась прямо-таки умильной: да ведь так и должен вести себя мальчишка в доме, где чувствует себя любимым - штаны в один угол, рубашку в другой, сапожки стряхнуть с ноги на кого бог пошлет...

В вестибюле Сабуров задержался у стенной газеты "Уголок здоровья". Рукописная заметка "Как избежать стригущего лишая" - поменьше гладить незнакомых кошек и собак. А где же взять знакомых? Небольшая эпопейка о гриппе: "Невидимкой к ветру века, видно, накрепко прилип враг здоровья человека - злополучный спутник грипп" - и все в таком духе, строк двести. Еще заметка - "На скользской дорожке": Бортникова, Руденко и Троепалова распили бутылку вина; по этой же скользской дорожке устремились Рыжов, Шевчук, Клушина, Бобров, Гвоздева, Оноприенко, Седых, Молдагалиев, Згуревич, Габуния "и кое-кто еще".

В полутемных коридорах перебегали какие-то озабоченные тени. Запах общественного питания смешивался с запахом общественной уборной. Впрочем, в коридорах и палатах довольно чисто, - вот и сейчас дежурный мальчуган унылыми движениями швабры гонит рядом с собой кучу мусора, в которой преобладают едва надкусанные и даже вовсе нетронутые куски хлеба, между которыми бросается в глаза целехонький пионерский галстук и шмат надкушенной вареной колбасы (в городе такую колбасу отпускают по талонам).

Сабурову говорили, что на одного интернатского ребенка в год расходуется больше, чем они с Натальей тратят на своих горячо любимых деток, а в итоге - запах столовой перемешивается с запахом уборной. Здесь приходится платить за то, что папа с мамой делают бесплатно и добровольно, и следовательно в десять раз лучше. Но если их добрая воля однажды улетучится, ни самые свирепые приказы, ни самые щедрые заказы не смогут возродить того, что делается само собой.

Ближе к Витиной палате начали попадаться знакомые лица (а имен Сабуров, к стыду своему, запомнить никак не может), - поздоровавшись, не отводят глаз, будто ждут чего-то. Сабуров как бы мимоходом угощает ирисками, кое-кто благодарит, но смотреть все равно продолжают, - ужасно неловко "не замечать" этого.

- Витя не знаете где?

- Его восьмиклассник бьет, - буднично, как сказали бы: он стирает.

- Как же... надо же что-то...

Но заплаканный Витя уже шел навстречу, и Сабурова царапнуло, что Витя не бросился к нему, ища защиты и сочувствия, а, едва кивнув, прошел мимо умываться от слез. Вполне буднично прошел, и полотенце висело через плечо. Он не бросился к Сабурову, он ни от кого ничего не ждал.

А ведь если бы ждал - кто знает, может быть, ожиданием этим он пробудил бы и в Сабурове какой-то живой источник...

Зато другие, несколько фигурок, - не те ли, кто лучше помнит родного отца или мать? - как будто ждут от него чего-то. Чего наверняка нет у него за душой, и он чувствует себя обманщиком, внушившим детям какие-то надежды. Он уже раздал почти все ириски, а они по-прежнему терзают его своими выжидательными взглядами. Он, не зная, что сказать, начал расспрашивать, как жизнь, что интересного произошло, - и невыносимо слышать, с какой искренней готовностью они начинают отвечать на его пустопорожние вопросы. Что же за сила заставляет, переступая от нетерпения, повторять: "А я... а у меня...", пока не удастся вклиниться между чужими новостями:

- А я в лагере чуть не утонул - поднырнул под бревна - бац головой! не могу вынырнуть, тогда я напряг силы и...

- А меня Бражкин дернул за косу, а я повернулась и говорю: вот посмотришь, тебя бог накажет, а он как захохочет, а потом как спотыкнется!

Что за могущественная сила вызывает у человека абсолютно бескорыстное желание быть интересным для другого? Этим Наталья и оседлала своих подчиненных - ей ведь и вправду все интересны.

Витя, умытый и оттого несколько менее зареванный, увидев Сабурова в центре кружка, кажется, и сам почувствовал к нему некоторый интерес. Но только он пристроился к компании, как вихрем налетевшая черноглазая девочка изо всей силы огрела его ладонью по спине и затрясла ушибленной рукой, будто обжегшись. Витя тоже подскочил, но, свирепо обернувшись, разулыбался, и лопатками поводил от удара с каким-то покряхтывающим блаженством, словно в бане на полке. А маленькая разбойница выжидательно уставилась своими глазищами на Сабурова, - она была из тех, кто словно ждал от него чего-то.

- За что это тебя?

- Я ее опозорил, - блаженно объяснил Витя. - Я залез под лестницу и смотрю, а она идет. Я выскочил и кричу: у Большачихи трусы белые!

При этих словах Большачиха опять зыркнула на Сабурова, пытаясь угадать, какое впечатление на него произвела эта новость. Хорошая мордочка - живая, умненькая, - надолго ли ее хватит?

- Да, драться ты умеешь, - произнес не знавший, как ему реагировать, Сабуров.