Шпионы и солдаты - Николай Николаевич Брешко-Брешковский

В награду Сарданапал и Зарема получали большие куски сырого мяса.

Натаскиванье продолжалось изо дня в день каждое утро. Потом Клод Мишо нарочно стал делать перерывы. Однажды лишь по истечении десяти дней впервые вошел ко львам с куклою. Но результат был прежний.

Львы содрогались от нетерпения. Далеко в прозрачном утреннем воздухе неслось их глухое рычанье. Клод Мишо еще не успел поставить чучело, как львы уже кинулись в яростную атаку на германского солдата.

И старый укротитель смеялся тихим, каким-то внутренним смехом. И глаза его горели безумием…

3

Германский Голиаф в бешенстве неудач своих решил какой угодно ценою раздавить отчаянное сопротивление бельгийского Давида.

Немцы обложили Антверпен, стянув громадный осадный парк. В нескольких километрах от передовой линии фортов поставили они на бетонных площадках чудовищные орудия, "последнее слово" дьявольской кузницы Круппа.

Прекрасному, гордому Антверпену, с его прямыми широкими улицами, монументами, бульварами и площадями, грозила участь сожженного Лувена.

Горсть отважных войск гарнизона, ведомая к славе бессмертия героическим королем своим, отражала всё ближе и ближе подкатывавшие волны германских шести корпусов.

Красивая мужественная фигура короля Альберта поспевала всюду. То он мчался на запыленной машине и сам в пыли, через город к фортам, где германцы сосредоточили самый яростный огонь, то спешил куда-то верхом без свиты, как простой офицер, в сопровождении одного ординарца. Король посещал раненых, ободрял население города и вместе с хранителями музеев выбирал наиболее ценные сокровища искусства для отправки в Лондон, чтоб не стали добычею варваров и не погибли от снарядов, залетавших все чаще и чаще в самые центральные кварталы.

Особенно тягостна была разлука с громадными картинами Рубенса, на протяжении столетий висевших в кафедральном соборе, в мистических потемках важного и строгого полумрака. Эти благородные, потемневшие от дыхания веков холсты пришлось вырезывать, и все, кому выпало наблюдать это, не могли удержаться от слез… Им казалось, что это вырывают с мясом и кровью кусочек их собственного сердца.

А за цветными, спаянными свинцом стеклами узких, заостренных окон гремела такая оглушительная канонада — чудилось, вот-вот разорвутся не выдержавшие этого адского грохота небеса.

Ценою страшных потерь и жертв, всползая по грудам своих же трупов, скошенным метким огнем бельгийских стрелков и полевой артиллерии, овладели немцы частью фортов. Им стало легче и ближе отсюда обстреливать город. И они засыпали его потоком свинца и стали. Бешено разворачивали все на своем пути чудовищные снаряды. Уже разнесен в мельчайшие дребезги мрамора памятник Ван-Дейку, и на месте его зияло средь асфальтовой площади хаотическое дупло, в котором мог бы спрятаться взвод солдат. Легкие, кружевные фасады особняков и дворцов, старинные здания — все это рушилось, превращая нетленный человеческий гений в нагромождение камней.

Кто только мог, покидал город. Объятые страхом беглецы бесконечными толпами направлялись — одни в Голландию, другие — в Остендэ, где ждали их английские транспорты.

Потерпел и зоологический сад.

Снаряд взорвался в загородке, где лениво бродил и валялся по целым дням в тине безобразный, массивный, с засохшей на его панцирной коже грязью, носорог… И видели, как вместе с тучею земли взметнулось высоко в воздухе бесформенной массою чудовище. И через мгновение, когда все кончилось и люди подошли к загородке, там и сям на разрыхленной влажной почве валялись клочки окровавленного мяса. А часть головы носорога, допотопной, нелепой головы с крохотными глазками, плавала на другом конце сада в бассейне для белых медведей.

Можно было с ума сойти…

Грохот непрерывной канонады, не смолкавшей ни днем ни ночью, приводил в смятение всех пенсионеров зоологического сада. Как одержимые сатаною, метались по своей клетке черные пантеры… Отвратительный рев глупых верблюдов, вой гиен и шакалов, рыканье львов и тигров, стонущие, совсем детские рыданья громадных австралийских сов и сычей, беспокойный орлиный клекот — все это, сливаясь вместе, могло растрепать самые крепкие нервы. И дикие звери, и домашняя тварь, и птицы, и обезьяны — все это худело, теряя аппетит и сон. Даже отличавшиеся прожорливостью бенгальские тигры отворачивали седоусые, с отвисшими "баками" морды от сырого мяса.

И животные, и люди, приставленные к ним, потеряли головы. Не потерялся один только Клод Мишо. Он знал что-то свое, затаенное, чего никто не знал. И когда все надсмотрщики прятались, чаще и чаще попадали снаряды, и за носорогом вскоре погиб весь развороченный хрупкий обезьяний домик в стиле индийской пагоды, только один Клод Мишо не боялся. И в свободное время от общества своих друзей, львов, он, с какой-то странной улыбкой и с зажигавшим глаза вдохновенным безумием, прогуливался в пустынном саду, обходя дорожки в местах, глубоко развороченных снарядами. Иногда он останавливался, поднимал осколок металлического "стакана", вертел его с тихим беззвучным смехом и грозил кому-то в пространство своим громадным кулаком…

4

Антверпенские дни подошли к перелому. Настал момент большой важности. Предстояло бельгийцам одно из двух: либо защищать город до последнего человека и (в конце концов, вопрос лишь времени) отдать немцам Антверпен, верней то, что называлось Антверпеном, либо отступить, сохранив и армию и пока еще мало поврежденный неприятельской бомбардировкою город.

Военный совет под председательством короля дал приказ отступить.

Ни одного орудия не оставили бельгийцы в виде трофея германским корпусам. Спокойно, как на параде или на маневрах, отступали доблестные львы Фландрии. Пестрая лента бельгийской армии тянулась через весь Антверпен, исчезая где-то в прибережных далях. Колонна за колонною, быстро и с верой в конечное торжество шла пехота. Линейные части в лихо сдвинутых на затылок мягких кэпи, стрелки в черных клеенчатых киверах, королевские карабинеры в живописных беретах… Вереницею двигались автомобили с митральезами и пулеметами, запряжки в несколько пар слоноподобных арденов тянули осадные, с длинным хоботом орудия и короткожерлые гаубицы. Вслед за отважной конницей, не раз сметавшей и рубившей немецкую кавалерию, увозили раненых, кого только могли захватить с собою, чтоб не достались на зверское глумление временному победителю.

Королевский автомобиль замыкал арьергард этого почетного, в образцовом порядке, отступления. Мрачный сидел король. Но это не была мрачность уныния. Бельгийскому монарху тяжело было видеть густые беспорядочные толпы беглецов, куда глаза глядят покидавших Антверпен. Двумя человеческими потоками горя и бездомовья катились беглецы вместе с уходившей армией.

Женщины с грудными детьми, старухи, навьюченные узлами, хватались за подолы матерей и старших сестер малые ребятишки. Все это спешило прочь, гонимое слухами о невероятной жестокости прусских варваров.

Не успел королевский автомобиль очутиться за чертою города, с противоположного конца уже