Блеск и нищета куртизанок - Оноре Бальзак

– Да, это правда, – сказал г-н де Гранвиль, глядя на каторжника.

– Чистая правда? Мне простят мое прошлое и пообещают назначить вашим преемником, ежели я докажу свое искусство?

– Между такими людьми, как мы с вами, не может быть никаких недоразумений, – продолжал Корантен, проявляя такое великодушие, что обманул бы любого.

– А цена этой сделки, конечно, передача писем трех дам?.. – спросил Жак Коллен.

– Мне кажется, нет нужды говорить об этом…

– Любезный Корантен, – сказал Обмани-Смерть с насмешкой, достойной той славы, какую стяжал Тальма в роли Никомеда, – благодарю вас, я вам обязан тем, что узнал себе цену, и понял, какое значение придают тому, чтобы вырвать из моих рук мое оружие… Я этого никогда не забуду… Я всегда и во всякое время к вашим услугам и вместо того, чтобы говорить, как Робер Макэр: «Обнимемся!..» – я первый вас обниму.

Он с такой быстротой схватил Корантена поперек туловища, что тот не успел уклониться от этого объятия. Он прижал его к своей груди, как куклу, поцеловал в обе щеки, поднял, точно перышко, распахнул дверь кабинета и опустил его на пол в коридоре, всего измятого этими грубыми объятиями.

– Прощайте, любезный, – сказал он, понизив голос, – Нас отделяют друг от друга расстояние в три трупа; мы скрестили шпаги, они одной закалки и равны по размеру… Сохраним уважение друг к другу; но я хочу быть равным вам, а не вашим подчиненным. Вы оказались бы так вооружены, что были бы, по-моему, слишком опасным начальником для вашего помощника. Проложим ров между нами. Горе вам, если вы ступите в мои владения!.. Вы именуетесь Государством точно так же, как лакеи носят имя своих господ; а я хочу именовать себя Правосудием; мы будем часто встречаться, и нам следует проявлять в наших отношениях тем больше достоинства и приличия, что мы всегда останемся отъявленными канальями, – шепнул он ему на ухо. – Я дал тому пример, поцеловав вас…

Корантен растерялся впервые в жизни и позволил своему страшному противнику пожать себе руку.

– Если так, – сказал он, – я полагаю, что в наших интересах быть друзьями…

– Мы будем сильнее каждый в отдельности, но вместе с тем и опаснее, – прибавил Жак Коллен тихим голосом. – Итак, разрешите мне просить у вас завтра задаток под нашу сделку…

– Ну что ж! – сказал Корантен добродушно, – Вы отнимаете у меня ваше дело, чтобы передать его генеральному прокурору; вы будете причиной его повышения; но не могу не сказать вам, что вы избрали благую долю… Биби-Люпен слишком известен, он свое отслужил. Если вы его замените, вы займете единственное подходящее для вас положение; я восхищен видеть вас там… честное слово…

– До скорого свидания, – сказал Жак Коллен.

Вернувшись в кабинет, Жак Коллен, увидел, что генеральный прокурор сидит за столом, обхватив голову руками.

– И вы можете уберечь графиню де Серизи от грозящего ей безумия?.. – спросил г-н де Гранвиль.

– В пять минут… – отвечал Жак Коллен.

– И вы можете вручить мне всю переписку этих дам?

– Вы прочли эти три письма…

– Да, – сказал генеральный прокурор с живостью. – Мне стыдно за тех, кто писал эти письма.

– Ну, мы теперь одни! Запретите входить к вам, и побеседуем, – сказал Жак Коллен.

– Позвольте… Правосудие прежде всего должно выполнить свой долг, и господин Камюзо получил приказ арестовать вашу тетушку.

– Он никогда не найдет ее, – сказал Жак Коллен.

– Произведут обыск в Тампле у некой девицы Паккар, которая держит там заведение…

– Там найдут только одно тряпье: наряды, брильянты, мундиры. И все же надо положить конец рвению господина Камюзо.

Господин де Гранвиль позвонил и приказал служителям канцелярии попросить г-на Камюзо.

– Послушайте, – сказал он Жаку Коллену, – пора кончать! Мне не терпится узнать ваш рецепт для излечения графини…

– Господин генеральный прокурор, – сказал Жак Коллен очень серьезно, – я был, как вы знаете, присужден к пяти годам каторжных работ за подлог. Я люблю свободу!.. Но эта любовь, как всякая любовь, была мне во вред; чересчур пылкие любовники вечно ссорятся! Я бежал неоднократно, меня ловили, и так я отбыл семь лет каторги. Стало быть, вам остается простить мне только отягчение наказания, заработанное мною на лужке… виноват, на каторге! В действительности я отбыл наказание, и пока мне не приписывают никакого скверного дела – а это не удастся ни правосудию, ни даже Корантену! – я должен быть восстановлен в правах французского гражданина. Жить далеко от Парижа, под надзором полиции, – разве это жизнь? Куда мне деваться? Что делать? Вам известны мои способности… Вы видели, как Корантен, этот кладезь коварства и предательства, бледнел от страха передо мной и воздавал должное моим талантам… Этот человек отнял у меня все! Он был один, не знаю, какими средствами и в каких целях, обрушил здание счастья Люсьена… Все это сделали Корантен и Камюзо…

– Не защищайте себя, обвиняя других, – сказал г-н де Гранвиль, – переходите к делу.

– Так вот, дело в следующем! Этой ночью, держа в своей руке ледяную руку мертвого юноши, я дал себе клятву отказаться от бессмысленной борьбы, которую я веду в продолжение вот уже двадцати лет против общества. Я изложил вам свои взгляды на религию, и вы, конечно, не сочтете меня способным лицемерить… Так вот, я двадцать лет наблюдал жизнь с ее изнанки, в ее тайниках, и узнал, что ходом вещей правит сила, которую вы называете провидением, я называю случаем, а мои товарищи фартом! От возмездия не ускользнет ни одно злодеяние, как бы оно ни старалось его избегнуть. В нашем ремесле бывает так: человеку везет, у него все козыри и его первый ход; и вдруг свеча падает, карты сгорают, или внезапно игрока хватает удар!.. Такова история Люсьена. Этот мальчик, этот ангел, не замарал себя и тенью злодейства; он плыл по течению и не боролся с этим течением. Он должен был жениться на мадемуазель де Гранлье, получить титул маркиза, у него было состояние! И что ж? Какая-то девка травится, да еще прячет куда-то выручку от продажи процентных бумаг, и здание его благополучия, возведенное с таким трудом, рушится в один миг! И кто первый наносит нам удар! Человек, запятнанный гнусными преступлениями, чудовище, совершившее в мире наживы такие злодеяния (см. Банкирский дом Нусингена), что каждый червонец из его миллионов оплачен слезами какой-нибудь семьи, – Нусинген, этот узаконенный Жак Коллен в мире дельцов! Да ведь вы сами знаете не хуже меня о распродажах имущества, обо всех гнусных проделках этого человека, который заслуживает виселицы. А на всех моих поступках, даже самых добродетельных, будет вечно оставаться след моих кандалов! Играть роль мячика между двух ракеток, из которых одна именуется каторгой, другая полицией, это значит жить жизнью, где победа – вечный труд, где покой, по-моему, невозможен. Господин де Гранвиль, Жак Коллен умер вместе с Люсьеном, которого кропят сейчас святой водою и готовятся везти на кладбище Пер-Лашез. Теперь мне нужно найти себе такое место, где бы я мог если не жить, то доживать… При настоящем положении вещей вы, правосудие, не пожелали заняться гражданским и общественным положением бывшего каторжника. Если закон и удовлетворен, то общество не удовлетворено: оно по-прежнему чувствует к нему недоверие и всячески старается оправдать свою подозрительность в собственных глазах; оно обращает бывшего каторжника в существо нетерпимое в своей среде; оно формально возвращает ему все права, но запрещает жить в известной зоне. Общество говорит этому отверженному: «Париж и такие-то его пригороды, единственное место, где ты можешь укрыться, для тебя запретны». Потом оно отдает бывшего каторжника под надзор полиции. И вы думаете, что в таких условиях можно жить? Чтобы жить, надо работать, с каторги не возвращаются с рентой! Вы стараетесь, чтобы каторжник имел ясные приметы, был легко опознан вами, был лишен выбора местожительства, а после этого вы еще можете думать, что граждане доверчиво раскроют ему свои объятия, когда общество, правосудие, весь окружающий его мир не питает к нему никакого доверия? Вы обрекаете его на голод или преступление. Он не находит работы, его роковым образом толкают к прежнему ремеслу, а оно ведет на эшафот. Поэтому, как я ни хотел отказаться от борьбы против закона, я не нашел для себя места под солнцем. Одно только мне подходит: стать слугой той власти, которая нас угнетает. И стоило лишь блеснуть этой мысли, как сила моя, о которой я вам говорил, проявилась в самой наглядной форме. Три знатных семьи в моих руках! Не бойтесь, я не собираюсь шантажировать… Шантаж – гнуснейшее из злодеяний. В моих глазах это более подлое злодеяние, нежели убийство. Убийца хотя бы должен обладать отчаянной смелостью. Я подтверждаю свои слова, ибо письма – залог моей безопасности, оправдание моего разговора с вами как равного с равным в эту минуту, преступника с правосудием, – письма эти в вашем распоряжении… Служитель вашей канцелярии может пойти от вашего имени за остальными, они будут ему вручены… Я не прошу выкупа, я ими не торгую! Увы, господин генеральный прокурор, когда я их откладывал в сторону, я думал не о себе, а о том, что когда-нибудь Люсьен может оказаться в опасности! Если моя просьба не будет уважена, ну что ж! У меня больше мужества, больше отвращения к жизни, нежели нужно для того, чтобы пустить себе пулю в лоб и освободить вас от себя… Я могу, получив паспорт, уехать в Америку и там жить отшельником; я обладаю всеми склонностями дикаря… Вот в каких мыслях провел я эту ночь. Ваш секретарь, вероятно, передал вам мои слова, я просил его об этом. Увидев, какие меры предосторожности вы принимаете, чтобы оберечь память Люсьена от бесчестия, я отдал вам свою жизнь – жалкий дар! Я больше не дорожил ею, она казалась мне невозможной без света, озарявшего ее, без счастья, которое ее одушевляло, без надежды, составлявшей весь ее смысл, без юного поэта, который был ее солнцем, и мне захотелось отдать вам все эти три связки писем…