Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945 - Приклонский Е.

Марш продолжался всю ночь, до шести часов утра. И тут мы снова стали на «ночевку», так как в нашей колонне решительно никто не знал, куда именно нужно ехать, чтобы это было вперед.

Когда достаточно рассвело, быстро двинулись дальше. Проезжаем деревеньки, села. Если они польские, то жители встречают нас далеко перед околицей, бросая на машины цветы. Большим букетом нечаянно закрыло мой смотровой люк. Втягиваю цветы внутрь. Живые! В январе... Слезы навернулись на глаза, однако восторгаться некогда. Дружно идут машины, басовито гудя новыми моторами на подъеме. Слева и справа от узенького шоссе тянется жиденький лес. И вдруг впереди, на фоне пасмурного неба, словно из-под земли, возникает одинокий столб, увенчанный сверху зловещей черной хищной птицей. У нее квадратные плечи, а в когтях — круг с фашистской свастикой. Не сбавляя скорости, злобно дергаю на себя правый рычаг, и послушная машина с разбегу сбивает грудью пограничный знак с ненавистным гербом.

— Поздравляю экипаж с прибытием в логово! — прозвучал в наушниках нарочито спокойный голос командира. — Приказываю держать ухо востро! Глаз с опушек и отдельно стоящих предметов, особенно построек, не спускать! За воздухом следить!

Минут через пятнадцать после ничем не отмеченного вступления третьей батареи Краматорского полка в Восточную Пруссию налетели быстрые мессеры, начали пугать, пикируя на колонну и ошалело проносясь над самыми нашими башнями, но танки и самоходки только скорость увеличили [501] и продолжали движение вперед. Истребители не унимались. Тогда машины сошли с шоссе, благо местность была подходящая, ровная, и помчались слева и справа от него, рыская зигзагами. У фашистских асов глаза разбежались и охотничий азарт разгорелся. Как тут не пожалеть, что ДШК у нас на башне больше не устанавливают!

Фриц почему-то облюбовал именно мою самоходку, хотя все они похожи как две капли воды, поэтому решаю заскочить в опушку рощицы, но она так худосочна и по-зимнему редка, что просматривается насквозь. И «Мессершмитт», снизясь почти до бреющего полета, тотчас «капнул» на нас своими бомбочками. Немецкая флора в результате этого несколько пострадала, а нашей броне ничего не сделалось.

Когда самолеты наконец скрылись и наши машины, не получив ни единого повреждения, снова собрались в колонну и покатили по шоссе дальше, увидели мы, как километрах в двух левее нас, над каким-то фольварком, стоящим на параллельной дороге, рьяно бросаются друг за другом в пике больше десятка Ю-87. Там нашим ребятам, наверно, не сладко пришлось, потому что обрушилась даже остроглазая кирха, высокомерно торчавшая над красными черепичными крышами одноэтажных домов.

Однако по стольким дорогам бежит к морю, развернувшись громадным веером, 5-я гвардейская, что самолетиков у фрица явно не хватает.

Проезжали мимо спиртзавода. Наш взводный распорядился заправить, не мешкая, пустой дополнительный девяностолитровый топливный бак чистым спиртом. Теперь будет чем согреться на биваке холодном; глоток спирта и встряхнуться нам поможет, коль усталость одолевать начнет во время изнурительных маршей; есть чем нам и братьев-поляков угостить. Им тут, надо прямо сказать, так несладко жилось, что даже невооруженным глазом сразу заметить можно.

Плачут от радости поляки, благодарят сердечно, выносят к колонне съестное, делясь скудным припасом, потчуют хлопцев. Прижимистый, хозяйственный Герасименков скрепя сердце (освобождай, да еще и угощай!) подносит немногочисленным мужчинам по маленькой, стограммовой, алюминиевой кружечке от питьевого бачка. Один из крестьян, бледнолицый и слабый на вид, чуть было не задохнулся, глотнув «эликсира бодрости», но ему предупредительно сунули в руки котелок с [502] холодной водой. Жадно отпив несколько больших глотков, он перевел наконец дух, отер тыльной стороной ладони выступившие слезы и улыбнулся виновато:

— Замоцна, холера! Але вшистко в пожондку, Панове. Пше прашам, товаржищи! Дзенькуем бардзе!

Нина-санинструктор то ли с неодобрением, то ли шутя заметила, что, дескать, прикладываемся «всю дорогу». Так ведь дорога-то какая! И сколько радостных встреч! Ну а меру знает каждый: не на прогулке в Загорске мы и на тот свет не торопимся, да еще в такой ответственный момент.

И снова ревут двигатели, и снова извивается, следуя изгибам дороги, длинное бронированное тело колонны. «А война пошла такая: бей, гони, перенимай!» Настороженно глядят на «землю незнаему» жерла длинных и грозных танковых пушек. Командиры машин и наводчики, до пояса высунувшись из люков и загородясь бронекрышками, ведут неослабное круговое наблюдение: гляди в оба — и зри в три!

Этой ночью без особого шума (кто-то, удирая в темноту, пострелял с испугу из автоматов) заняли небольшую железнодорожную станцию и остановились. Штаб полка тоже здесь: отставать от колонны боевых машин ему небезопасно. По приказу комполка машины нашей батареи повзводно заняли позиции по обе стороны станции, в посадке. Она состоит из трех рядов деревьев и отделяет железную дорогу от шоссе. Орудия самоходок наведены на пути — на случай появления немецкого бронепоезда, который кочует где-то поблизости, как предупредила разведка.

Немецкое командование, надо думать, давно уже сообразило, что происходит у него в тылу, и принимает свои меры, но никак не успевает: бьют русские и в хвост и в гриву, и пребольно. Ударят танкисты неожиданно здесь, а через час они уже так далеко, что и след простыл: ищи-свищи.

Пока все тихо, экипажи подкрепляются кто чем. О нашем чудо-баке, конечно, узнали все, и потянулись, как на огонек, делегаты с котелками со всех машин. Ну как туг было отказать! Даже из штаба, с комфортом расположившегося в теплом, чистеньком вокзальчике (железная дорога действует!), посыльный приходил. Так что к исходу суток у нас остался только НЗ — один 4-литровый бачок питьевой, который Палыч (Иван Герасименков), сердито ворча, припрятал подальше. 304 часа вождения. [503] 20 января

Ночь прошла спокойно: дремали в машинах по очереди до утра.

Второй день в Восточной Пруссии. С рассветом — вперед! Засада снималась последней. Пока вытягивалась на шоссе и отползала от станции колонна, ребята с любопытством рассматривали брошенный немцами мотоцикл-вездеход на одной гусенице и с короткой широкой лыжей вместо переднего колеса. Машинка эта, не замеченная нами ночью, стояла за обочиной шоссе, под деревом, и оказалась совершенно исправной и с полным бензобаком. Кто-то из помпотехов завел у находки мотор, потрещал на месте, прогревая, а затем, «бразды пушистые взрывая», описал прямо по снежной целине широкий круг.

Продвигались вперед, как будто на север, долго и без особых происшествий. Немецких жителей никого нет. Должно быть, заранее эвакуированы. Ничего, еще встретимся. Один из автоматчиков с нашей машины, по фамилии Капля, маленького роста, задиристый, с курносым носиком-пуговкой, откровенно уточнил: «Доберемся!» Он из недавних уголовников, которых на 2-м Белорусском много имеется, как говорят, на перевоспитании у Рокоссовского.

В середине дня по приказу своего начальника штаба ненадолго заняли круговую оборону, хотя противника поблизости не было видно. А впрочем, кто сейчас знает, откуда он вдруг объявится и в каком количестве? Для нас фронт — кругом.

В центре нашей обороны расположено богатое баронское имение. Ни в особняке, ни в службах ни души. Ребята, по одному с машины, отправились на разведку съестного. Кроме разной живой птицы в проволочных вольерах, они ничего не обнаружили, зато притащили из винного погреба охапку длинногорлых бутылок с разноцветными диковинными этикетками. С трудом повыбивали пробки, попробовали — кислятина и никакой крепости. Вышли из положения: развели спирт этим баронским питьем. Дмитрий Яковлевич, узнав об этом, ужаснулся и обозвал «виноделов» варварами за то, что они испортили марочное сухое вино.

— Как так сухое? — удивился Капля. — По мне — всякое вино мокрое.

Закусили разными вареньями и консервированными фруктами, но есть после них захотелось еще сильней. [504]

От нечего делать отправляюсь на «экскурсию» в главное здание. Оно белое, одноэтажное, с широкими окнами. Пройдя сквозь зеркальные двери в роскошный вестибюль, отделанный орехом, очень светлый из-за высоких окон с зеркальными простенками, осматриваюсь с любопытством: паркет сияет, будто горит, отражая солнечные лучи; вдоль стены, слева и справа от входных дверей, тянется невысокая стойка (по-нашему стеллаж), тоже из полированного орехового дерева; на ней несколько высоких черных атласных цилиндров, в каких карикатуристы изображают Чемберленов и К°; один из них сложен и лежит как черная тарелка с белым дном; складной цилиндр — новость для меня.

Из прихожей застекленные двери выводят налево и направо. Через левую двустворчатую дверь с литыми бронзовыми фигурными ручками шествую, озираясь и стараясь не оскальзываться на паркете, и попадаю в диванную. Наружная стена комнаты полукруглая, с двумя окнами. В простенке между ними установлен буфет из черного дуба, украшенный резьбой. На его полках сверкает хрустальная посуда разных калибров и фасонов — для возлияний. Середину комнаты занимает двойная широкая и низкая софа с невысокими черными столиками с обеих сторон. Присаживаюсь на мягком, но тотчас поднимаюсь на ноги: так и тянет улечься и храпануть. Напротив софы, в углу, мягко тикают огромные, в рост человека, часы, тоже из черного дерева. Батищев объяснил потом, что это кабинетные.