Система экономических противоречий, или философия нищеты. Том 1 - Пьер Жозеф Прудон

Парижские исправительные суды рассмотрели:

Предположив, что процесс продолжался до 1846 г., и к этому общему количеству исправительных дел добавляются дела судов присяжных, простой полиции и всех преступлений, не известных или оставшихся безнаказанными, преступлений, количество которых намного превышает, по мнению чиновников, число тех, которых настигает правосудие, можно прийти к тому выводу, что в городе Париже больше нарушений закона, чем жителей. И поскольку из числа предполагаемых исполнителей этих преступлений необходимо вычесть детей в возрасте 7 лет и младше, которые находятся за пределами обвинения, следует учитывать, что каждый взрослый гражданин по три или четыре раза в году оказывается виновным с точки зрения установленного порядка.

Таким образом, система собственности поддерживает себя в Париже лишь ежегодным потреблением одного или двух миллионов преступлений! Значит, даже если все эти преступления совершит один человек, все равно останется аргумент: этот человек будет козлом отпущения, ответственным за грехи Израиля: какое значение имеет количество преступников, если правосудие условно?

Насилие, лжесвидетельство, воровство, мошенничество, презрение к людям и обществу происходят из существа монополии; они вытекают из него таким естественным образом, с такой совершенной регулярностью и по таким надежным законам, что можно было подвергнуть их совершение подсчету, и, учитывая численность населения, состояние его промышленности и просвещения, и вывести из них статистику морали. Экономисты еще не знают, что такое принцип стоимости; но они знают, с точностью до десятичного знака, соразмерность преступления. Так много тысяч душ, так много преступников, так много приговоров: это не обманывает. Это одно из лучших исполнений подсчета вероятностей и самая передовая отрасль экономики. Если бы социализм изобрел эту обвинительную теорию, все бы кричали о клевете.

Что там такого, кроме всего, что должно нас удивить? Как нищета является обязательным результатом противоречий общества, результатом, который можно математически определить в соответствии с процентной ставкой, размером заработной платы и коммерческими ценами; таким же образом, преступления и проступки являются еще одним следствием этого же антагонизма, способным, как и его причина, быть определенным с помощью расчетов. Материалисты сделали самые глупые выводы из этого подчинения свободы законам чисел: как будто человек не находится под влиянием всего, что его окружает, и что управляется неизбежными законами, и что он не должен, в своих самых свободных проявлениях, испытывать удары этих законов!

Тот же самый характер необходимости, который мы только что отметили при установлении и загрузке уголовного правосудия, встречается, но в более метафизическом аспекте, в его морали.

По мнению всех моралистов, наказание должно быть таким, чтобы оно предусматривало исправление виновного и, следовательно, чтобы оно было далеко от всего, что могло бы привести к его деградации. Далеко от идеи борьбы с этим счастливым устремлением разумов и от дискредитации опытов, которые сделали бы славу величайшим представителям античности. Филантропия, несмотря на всю нелепость, которую иногда придают ее имени, останется в глазах потомства самой почетной чертой нашего времени: отмена смертной казни только откладывается; то же касается торговой марки; исследования тюремного режима, создания цехов в тюрьмах, множество других реформ, которые я даже не могу назвать, свидетельствуют о реальном прогрессе в наших идеях и в наших обычаях. То, что автор христианства в порыве возвышенной любви рассказывал о своем мистическом царстве, где раскаявшийся грешник должен быть прославлен выше всего невинного, эта утопия христианского милосердия стала желанием нашего недоверчивого общества; и когда кто-то мыслит о единстве чувств, которое царит в этом отношении, он спрашивает себя с удивлением, кто же препятствует исполнению этого желания?

Увы! причина в том, что разум все же сильнее любви, а логика более цепкая, чем преступление; потому что здесь, как и везде, царит неразрешимое противоречие в нашей цивилизации. Давайте не заблудимся в фантастических мирах; давайте примем реальность в ее ужасной наготе.

Преступление — это позор, а не эшафот,

говорит пословица. Только тем, что человек наказан, при условии, что он заслужил наказание, он унижается: наказание позорит его не по определению кодекса, а по причине вины, которая мотивировала наказание. Какое значение, следовательно, имеет материальность мучений? какое значение имеют все ваши пенитенциарные системы? Что вы делаете с ним, так это удовлетворяете вашу чувствительность, но вы бессильны реабилитировать несчастного, которого поразило ваше правосудие. Обвиненный, однажды обезображенный наказанием, неспособен к примирению; его изъян неизгладим, и его проклятие вечно. Если бы это было иначе, приговор прекратил бы быть соразмерным преступлению; это была бы только фикция, это не было бы ничем. Тот, кого страдания привели к краже, если он позволил правосудию настигнуть себя, навсегда остается врагом Бога и людей; лучше бы ему не приходить в мир: как сказал Иисус Христос, Bonum erat ei, si natus non fuisset homo ille (Было бы лучше, если бы никогда не родился). И то, что произнес Христос, христиане и неверующие, не ошибочно: непоправимость стыда — это единственное из всех откровений Евангелия, что услышал мир собственности. Таким образом, отделенному от природы монополией, отрезанному от человечества нищетой, матерью преступлений и наказаний, какое убежище останется для плебея, которого труд не может накормить, и кто недостаточно силен, чтобы отнять?

Поместите с одной стороны порочного потребителя Китай; с другой — получателя, Англию; между этими двумя — ядовитый наркотик, приносящий экзальтацию и опьянение; и, невзирая на все полиции мира, вы получите торговлю опиумом

Для ведения этой наступательной и оборонительной войны против пролетариата общественная сила была необходима: исполнительная власть исходила из потребностей гражданского законодательства, администрации и правосудия. И снова лучшие надежды превратились в горькие разочарования.

Подобно законодателю, бургомистру и судье, князь выдавал себя за представителя божественной власти. Защитник бедных, вдов и сирот, он обещал заставить свободу и равенство воцариться вокруг престола, прийти на помощь труду и прислушаться к гласу народа. И народ с любовью бросился в объятия власти; но когда опыт заставил его почувствовать, что власть против него, то вместо того, чтобы атаковать институт (власти), он принялся обвинять князя, не желая понимать, что князь, будучи по своей природе и предназначению главой всех непродуктивных и самым крупным из монополистов, не мог принять сторону народа.

Любая критика формы или действий правительства приводит к этому существенному противоречию. И когда так называемые теоретики суверенитета народа утверждают, что средство защиты от тирании власти состоит в том, чтобы заставить ее исходить