Дедушка, Grand-pere, Grandfather… Воспоминания внуков и внучек о дедушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков - Елена Лаврентьева

Однажды, с разрешения бабушки, я убежал за сарай и погрузился там в мечтательную нирвану, созерцая малиновые кусты, желая поскорей найти вкуснейшие, удивительные ягоды. Несмотря на жару, они, прятавшиеся под мягкими листьями с серебряным оборотом, были чуть прохладными. Конечно, иногда я царапался о колючки, но куда сильнее было желание вновь ощутить во рту медленное растворение очередной ягоды, ее пряную, дикую сладость, упругость меленьких косточек. Я машинально сунул в рот только что сорванную, особо сочную, исполненную зрелости малинную плоть, уже предощущая новую волну наслаждения — но тут же закричал, замахал руками, даже заплакал от обиды. Выплюнув ягоду, увидел, как от нее неторопливо, как-то боком, отползает потревоженный мною… малиновый клоп: удивительно неуклюжее, медлительное, плоское, многоугольное существо зеленовато-пыльного цвета, размером, наверное, с копеечную монету. Долго я не мог прийти в себя от обиды и омерзения от препротивного вкуса во рту.

Дедов сад с огородом стали моей маленькой вселенной, местом познания окружающего мира… и очень родным местом, может, подсознательно еще и потому, что родители довольно долго «пудрили мозги» мне, уверяя, будто… нашли меня у деда на огороде, в капусте… В доказательство этому они показывали мне вот эту фотографию:

Вышли, мол, утром в сад, глянули, а я как раз и лежу. У дедушки. В капусте.

Как утверждалось, я был найден в капусте на огороде у деда

Я, честно говоря, не знал, что и думать. Ведь родители не врут…

— Прямо в шапочке? — с подозрением спрашивал я, натужно сопя.

— В шапочке, в шапочке, — отвечали папа с мамой, и у гостей в этот момент делались удивительно серьезные лица…

— А откуда кружева? — недоумевал я.

— Сами удивляемся, — отвечала мама (видимо, совершенно давясь от смеха). — Я тогда еще сказала: «Игорь, беги скорей за фотоаппаратом, ведь никто не поверит…» В общем, ты нам понравился, мы тебя и взяли. У дедушки же волшебный огород…

Я почему-то все равно не слишком им верил. Но и не верить не мог…

Вот очередное изображение паровоза с веневской станции: я тогда заболел этим сюжетом и без конца его рисовал

Многие мои первые, самые яркие жизненные впечатления связаны с Веневом. Помню, как мы с бабушкой ходили пешком на станцию, до которой, между прочим, километра два, а никаких прогулочных колясок тогда и в помине не было. Там вдоль перрона стоял пассажирский поезд, во главе была совершенно невообразимая, красивая, огромная, пышущая жаром и гудевшая внутренним рокотом громада — паровоз. Он весь такой элегантно-черный, с грандиозными, выше меня ростом, ярко-красными колесами, с сияющими медными поршнями, у которых лоснились желтоватым маслом блестящие, отполированные поверхности… Я стоял совершенно зачарованный, видимо понимая, что это и есть — рай и что такого счастья мне выпало так много по причине моего общего послушания и хорошего поведения («Слушайся, внучек, бабушку с дедушкой да кушай кашку», — приговаривала каждый день баба Варя). Тут оглушительно свистнул паровозный гудок, поршни резко дернулись — чух-чух-чух-х-х! — и паровоз, окутавшись клубами пара, медленно тронулся с места. А со мной случилась истерика, о ней в семье потом долго ходили легенды. Самое удивительное, что я — мне было тогда года два с половиной — и сегодня физически ощущаю не только этот — ментальный, в памяти сохранившийся — восторг и гордость от созерцания сего грандиозно-паровозного чуда природы, но и забыть не могу чудовищную обиду: чудо это вот-вот исчезнет, уйдет с глаз долой, и кашка не поможет, и никогда больше не появится оно вновь, хотя паровоз-то — мой!!! А еще: этот громоподобный свисток, пронзивший меня до мозга костей, будто подал сигнал о том, что беззаботное раннее детство закончилось и жизнь — не одни ласковые улыбки дедушки и бабушки и их теплые, любящие прикосновения, поглаживание заскорузлой, натруженной рукой по затылку.

После созерцания «паровозиков» на станции любимейшим занятием было пускание корабликов на реке. В детстве Веневка поражала мое воображение своей грандиозностью. Сейчас оказалось, что, извиваясь среди окрестных полей и лугов, она проходит от истока до устья всего-то двадцать восемь километров. Дед выстругивал мне кораблик из доски, на него обязательно ставилась мачта с каким-нибудь парусом, и, конечно, к гвоздику на носу привязывали нитку, чтобы избежать утраты корабля. По радио часто пели «Врагу не сдае-отся наш го-орррдый “Варяг”, пощады никто-о не жела-ает» — и обычно мой корабль так и назывался. Дед своим бухгалтерским «химическим» карандашом писал это слово на борту, а еще пытался рассказать мне что-то о варягах.

Меня вывезли в Венев в первый раз, когда мне не было и полугода. Позже, как я помню, мы приезжали, когда снег еще обволакивал косогоры и на задах домов или на огородах лежали серые строчки золы из печки — золу рассыпали в качестве удобрения. Запах золы, специфический, до сих пор меня будоражащий, очень мне знаком. Как и аромат уже пришедшей ранней весны, свежести, начавшего таять снега. Аромат капели, дымящегося пара от старых бревен у сарая, земляной запах бесконечных «пирожков», которые я «пек» из глинистой грязи с помощью лопатки и формочки… Запах и аромат дедовского дома.

Последнее лето в Веневе. Я с бабушкой и дедушкой в саду, за нами — моя тетя, 1955

Во время войны этому дому довелось видеть как защитников, так и оккупантов, хотя немцы заняли Венев ненадолго. Случилось это в конце ноября 1941 года, а уже 9 декабря части Красной армии освободили город. Всего две недели, но было немало разрушений: немцы основательно бомбили станцию. После прихода советских войск были тут же расстреляны назначенный немцами бургомистр, а также учитель астрономии из веневской школы, ставший переводчиком, как вспоминала тетка, у них в последнем классе, в 1942 году, так и не было этого предмета. И у нее в аттестате зрелости, в графе астрономия в самом деле прочерк.

У деда был хороший чистый дом, поэтому к нему селили офицеров. Пока Советская армия обороняла город, жил чуть ли не полковник, а немцы распределили к нему на постой лейтенанта. Тот был, видимо, либерал и потому всякий раз приглашал к столу хозяина дома (а может, была установка: завязывать хорошие отношения с населением оккупированных мест). Дед перечить ему не мог, рассказывала бабушка, за стол с ним садился, но ничего не ел. Немецкого дед не знал, немец же не знал русского. Это, видимо, деда и спасло впоследствии: он снова молчал. Бабушка наверняка опять взывала у себя в комнате к Богородице. Как она мне рассказывала, немецкий офицер не раз подолгу что-то втолковывал моему деду, обращаясь к нему, возможно пытаясь найти человеческий контакт… Слышала она, кажется, и что-то вроде… «Гитлер капут» («Гитлеру конец») и «Русланд цу гросс» («Россия слишком большая»). Как-то раз дейтенант, наверное расчувствовавшись, начал показывать деду фотографии своей семьи: вот киндер, фрау. В общем, настроение у него было, мягко говоря, подавленное. А ведь еще только конец ноября 1941 года! До Москвы немцам оставалось вроде бы совсем недалеко, они еще могли надеяться, что смогут захватить столицу СССР. Освободил Венев кавалерийский полк армии генерала Белова. Бои были жестокие. Но вот армия ушла дальше, на запад, на юг. Надо было как-то выживать в тылу в ту невероятно суровую зиму. По воспоминаниям моей тетки, бабушка всю зиму ходила с пилой по окрестностям Венева, чтобы прокормиться. Как? А очень просто: в полях ведь осталось немало погибших коней, вот она, хотя и была опасность попасть на мину, время от времени отправлялась по двадцатиградусному морозу, Богу помолясь, отпиливать очередной кусок конины. Спасалась так не она одна, их сосед даже умер тогда, объевшись с голодухи кониной.