Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

Будь Дрейфус виновен, он бы понял, что это ловушка. Рядом с ним, на письменном столе, как бы случайно лежал заряженный револьвер: Дрейфус мог застрелиться – это было бы тоже признанием вины. Но он был невиновен и ничего не понял. Лежит чей-то револьвер, ну и пусть лежит. Дю Пати просит написать под его диктовку письмо – что ж, выручим сослуживца, напишем…

В письме, продиктованном Дрейфусу, встречались почти все слова из бордеро. В этом был тоже специальный трюк, придуманный дю Пати: Дрейфус смутится, рука его задрожит. Но совесть Дрейфуса была чиста: почерк ровный, твердый, спокойный.

Тогда дю Пати де Клям переходит к другим приемам. Внезапно, опустив руку на плечо Дрейфуса, он возглашает громовым голосом:

– Капитан Дрейфус! Именем закона вы арестованы по обвинению в государственной измене!

Дрейфус вскакивает. Он ничего не понимает:

– Я не знаю за собой никакой вины! Убейте меня, но я ни в чем не виноват…

Дю Пати показывает ему на револьвер, лежащий на столе: – Вы можете сами свершить над собой суд. Своей рукой.

– Нет! – кричит Дрейфус. – Я этого не сделаю. Я ни в чем не виноват! Я буду жить, чтобы доказать это!

И вот Дрейфус в тюрьме. Он бьется в отчаянии, он близок к помешательству. При нем безотлучно начальник тюрьмы майор Форцинетти, который не верит в его виновность.

– Майор, – спросил у Форцинетти начальник Генерального штаба генерал Буадэффр, – у вас большой опыт общения с преступниками и зоркий глаз. Что вы думаете о Дрейфусе?

– Мой генерал, – ответил Форцинетти, – боюсь, что вы на ложном пути. Дрейфус такой же преступник, как вы и я!

Нет, Форцинетти ошибался: генерал Буадэффр был преступником! Он знал, что Дрейфус невиновен, что против него нет ни одной бесспорной улики. Но и ему, и Мерсье, и другим генералам нужна была именно виновность Дрейфуса: этим они могли доказать стране, как они бдительны, как быстро они справились со шпионажем.

И они продолжали свое преступное дело. Дю Пати заставлял Дрейфуса в тюрьме писать то левой рукой, то лежа, то сидя – он добивался наибольшего сходства с почерком бордеро. Он внезапно врывался в камеру Дрейфуса, нарочно затемненную, и наводил на него яркий свет. Этим он хотел захватить Дрейфуса врасплох, заставить его проговориться… Напрасно! Твердо, точно, не сбиваясь, не путаясь, Дрейфус продолжал доказывать свою невиновность.

Его уговаривали: признайтесь, и мы дадим вам мягкое наказание, сошлем вас в такое место, куда к вам приедет семья.

Семья… День и ночь мечтал Дрейфус увидеть свою семью. Но назвать себя для этого шпионом? Конечно, нет!

Было ясно: обвинение построено на пустом месте. Оно не подкреплено ни одним доказательством. Даже в вопросе о том, писано ли бордеро рукой Дрейфуса, эксперты продолжают расходиться.

Что было делать генералам? Признать свою ошибку, освободить Дрейфуса? Может быть, еще извиниться за причиненное ему беспокойство? Нет, этого не могли и не хотели генералы и, в особенности, Анри и Эстергази! Ведь тогда снова станут искать неведомого шпиона и, может быть, найдут обоих сообщников – Эстергази и Анри! Нет, нет, надо еще сильнее раздувать обвинение именно против Дрейфуса.

До этого дня дело сохранялось в глубокой тайне – оно еще не просочилось в прессу. Теперь Анри сообщил о нем в одну из самых реакционных, самых продажных газет.

Назавтра все правые газеты – антиреспубликанские, клерикальные, антисемитские – подняли невообразимый шум. Такого преступника, как Дрейфус, кричали газеты, не знала история! Он продал Германии все военные планы и документы Франции!

Продажные правые газеты лгали, но миллионы людей читали их, верили им, отравлялись их ложью.

Дрейфуса судили военным судом при закрытых дверях. Беспомощность обвинения, отсутствие бесспорных доказательств прикрыли спасительным приемом военной тайны. Доказательства, мол, есть, но огласить их нельзя – военная тайна! Если раскрыть ее вслух, завтра разразится война!

И все же был момент, когда судьи заколебались, не вполне веря, сомневаясь… Тогда, с ведома военного министра генерала Мерсье, Пати де Клям тайно от всех, в том числе от Дрейфуса и его защитника, передал в комнату, где совещались судьи, некий «секретный документ», записку германского посла, где он писал кому-то в Германию:

Эта каналья Д. становится слишком требовательным.

Что и говорить, этот «секретный документ» был убедителен… Увы, это была фальшивка, грубо сработанная все тем же неутомимым полковником Анри. К сожалению, это обнаружилось лишь несколько лет спустя. И судьи, решавшие судьбу Дрейфуса в 1894 году, об этом не знали. «Секретный документ» произвел на них впечатление – он рассеял их колебания. Суд признал Дрейфуса виновным в государственной измене и приговорил его к пожизненной ссылке на Чертов остров (в архипелаге островов Спасения).

Потрясенный приговором, защитник Дрейфуса мэтр Деманж сказал: «Осуждение Дрейфуса – величайшее преступление нашего века!» Так думали лучшие люди во всем мире.

Дрейфус не ожидал осуждения. Он верил в суд своей родины: судьи разберутся, судьи поймут. Уезжая утром из тюрьмы в суд, Дрейфус сказал Форцинетти: «Сегодня – приговор. Вечером я уже буду дома!» Но вечером, после приговора, его снова привезли в тюрьму.

Через несколько дней, 5 января 1895 года, состоялось публичное разжалование Дрейфуса – на площади, перед войсками, общественными деятелями, писателями, журналистами и огромной толпой парижан.

Под гром барабанов и рокот труб четыре канонира с шашками наголо вывели Дрейфуса на площадь. В парадном мундире, при шпаге, смертельно бледный, Дрейфус шел твердо, держался прямо, высоко вскинув голову.

Среди мертвой тишины генерал Даррас сказал:

– Альфред Дрейфус, вы недостойны носить оружие! Именем французского народа вы разжалованы!

На это Дрейфус, обращаясь к войскам, крикнул голосом твердым и ясным:

– Солдаты, клянусь вам – я невиновен! Да здравствует Франция! Да здравствует армия!..

В этот горчайший час своей жизни Дрейфус, ошельмованный, отверженный, обращался не к своим палачам, не к начальникам-генералам, не к сослуживцам-офицерам. Это был, может быть, даже не вполне осознанный призыв – к народу, к тем простым солдатским сердцам, которые так любил капитан – теперь уже бывший капитан! – Дрейфус…

С кепи Дрейфуса, с его доломана сорвали офицерские нашивки. Бросили на землю и куски переломленной над его головой шпаги. В изорванной одежде, как нищий в рубище, Дрейфус стоял все так же прямо и кричал:

– Солдаты! Жизнью моих детей клянусь – я невиновен! Да здравствует армия! Да здравствует Франция!

Дрейфуса провели перед войсками и толпой. Призрак в лохмотьях шел твердо и все кричал о своей невиновности.

Были, конечно, в толпе люди, не верившие в то, что Дрейфус – шпион. Были и такие, которые усомнились в этом, видя его поведение при разжаловании. Но большинство составляли праздные зеваки, любопытные, сбежавшиеся поглазеть на редкое зрелище. Они были отравлены продажными газетами, они кричали: «Смерть изменнику!», «Бросьте его в Сену!»

Дрейфуса втолкнули в тюремную карету и увезли. С моста Альма он увидел окна своей квартиры. Там была его жена – она мужественно несла их общее несчастье. Там играли его маленькие дети – они еще ничего не знали.

Через день-два Дрейфуса увезли с эшелоном каторжников в тюрьму крепости Ла-Рошель.

Там ему дали свидание с женой, приехавшей из Парижа. Но ее не предупредили, что надо иметь особое «разрешение на прикосновение», – ей не позволили ни обнять мужа, ни даже пожать ему руку.

– Свяжите мне руки за спиной! – молила она. – Но дайте хоть подойти к мужу, хоть прислониться к его плечу!

Ей отказали. Не разрешили и последовать за мужем в ссылку, на что она имела право по закону.

Ни Дрейфус, ни его жена не знали, что это свидание последнее. В ту же ночь пароход «Вилль Сен-Назер» увез Дрейфуса в другое полушарие – на Чертов остров. Навсегда…

Александр Степанович умолкает. Он говорил без передышки уже часа полтора. Он устал. Пора сделать перерыв.

Я словно от сна проснулась. Гляжу на всех – и почемуто вижу сперва только одни глаза.

Александр Степанович снял свои темные очки. Его глаза, больные, воспаленные, в красных прожилках – без ресниц, беззащитные и голые, как цыплята, ощипанные живьем. Но сейчас в них еще не растаяли волнение и гнев, зажегшиеся от его собственного доклада.

У некоторых из дам, как в театре, на глазах слезы. Они смахивают их платочками.

Всегда веселые глаза Матвея – «чу́дно-чу́дно-чу́дно»! – полны гнева. Он смотрит на Александра Степановича не отрываясь.