Семья Тибо.Том 1 - Роже Мартен дю Гар

Антуан рассеянно прислушивался к разговору врачей. Речь шла о больном, который лечился у Теривье и которого накануне осмотрел Патрон. Случай был, видимо, довольно тяжелый. Теривье отстаивал свою точку зрения.

— Нет, — заявил Филип. — Один кубический сантиметр — это все, молодой человек, на что бы я решился. Даже меньше: полсантиметра. И в два приема, с вашего разрешения. — И так как собеседник горячился, явно восставая против этого осторожного совета, Филип флегматично положил ему руку на плечо и прогнусавил: — Видите ли, Теривье, когда больной доходит до такого состояния, у его изголовья борются только две силы: его организм и болезнь. Приходит врач и рассыпает удары вслепую. Орел или решка. Если под ударом оказывается болезнь — орел, если же организм — то решка, и тогда больной становится moriturus[57]. Такова эта игра, милейший. А в моем возрасте люди становятся осторожнее и стараются бить не слишком сильно.

Несколько секунд он стоял неподвижно, глотая слюну с каким-то влажным звуком. Его помаргивающие глаза словно впивались во взгляд Теривье. Затем он убрал руку, лукаво взглянул на Антуана и стал спускаться с лестницы.

Антуан и Теривье пропустили его вперед и пошли рядом.

— Как твой отец? — спросил Теривье.

— Со вчерашнего дня появилась тошнота.

— А…

Теривье нахмурился и сделал гримасу; затем, немного помолчав, спросил:

— Ты давно не осматривал ему ноги?

— Давно.

— Третьего дня я заметил, что они опухли немного больше.

— Белок?

— Скорее опасность флебита. Я зайду сегодня вечером между четырьмя и пятью. Ты будешь?

Лимузин Филипа ждал у подъезда. Теривье распрощался и удалился подпрыгивающей походкой.

«Теперь я столько трачу на такси, — подумал Антуан, — что был бы прямой расчет завести собственную машину».

— Куда мы едем, Тибо?

— В предместье Сент-Оноре.

Зябкий Филип забился в самую глубину автомобиля, и не успел шофер отъехать, как он сказал:

— Расскажите-ка мне поскорее, голубчик, в чем дело. Случай действительно безнадежный?

— Безнадежный, Патрон. Двухлетняя девочка, несчастный недоносок: заячья губа с врожденным раздвоением нёба. Эке сам сделал ей операцию весной. Кроме того, порок сердца. Понимаете? В довершение всего внезапное острое воспаление среднего уха. Это случилось в деревне. Надо вам сказать, что это их единственный ребенок…

Филип, рассеянно смотревший на проносящуюся мимо перспективу улиц, сочувственно проворчал что-то в ответ.

— …Но его жена в положении, на седьмом месяце. Беременность тяжелая. Мне кажется, она очень неосторожна. Словом, чтобы не случилось чего-нибудь, как в прошлый раз, Эке увез жену из Парижа и поселил в Мезон-Лаффите, в доме, который предоставила им тетка госпожи Эке, — я знаю этих людей, они были друзьями моего брата. Там-то и началось воспаление уха.

— Когда именно?

— Неизвестно. Кормилица ничего не сказала, должно быть, не заметила. Мать не встает с постели, сначала ничего не поняла. Затем решила, что просто режутся зубы. Наконец в субботу вечером…

— Третьего дня?

— Третьего дня Эке, приехав в Мезон, чтобы, по обыкновению, провести там воскресенье, сразу же заметил, что девочка в опасности. Он вызвал санитарную карету и в тот же вечер перевез жену и ребенка в Париж. Ну вот. Сразу же по приезде он позвонил мне по телефону. В воскресенье рано утром я осмотрел девочку и по собственной инициативе вызвал ушника Ланнето. Мы обнаружили всяческие осложнения: воспаление сосцевидных отростков, конечно, гнойное заражение боковой пазухи и так далее. Со вчерашнего дня мы перепробовали все, что только можно. И увы, все тщетно! Положение с каждым часом ухудшается. Сегодня утром обнаружились признаки менингита…

— Хирургическое вмешательство?

— По-видимому, невозможно. Пешо, которого Эке позвал вчера вечером, заявил категорически: состояние сердца не позволяет делать операцию. И ничем, кроме льда, нельзя облегчить ее ужасные страдания.

Филип, продолжавший смотреть в пространство, снова что-то проворчал.

— Вот как обстоит дело, — продолжал озабоченно Антуан. — Теперь ваша очередь, Патрон. — После короткой паузы он добавил: — Но должен признаться, у меня одна надежда, — что мы приедем слишком поздно и что все уже кончилось.

— Эке не строит иллюзий?

— О нет!

Филип помолчал, затем положил руку на колено Антуана.

— Не высказывайтесь так решительно, Тибо. Как врач, несчастный Эке знает, должно быть, что надежды нет. Но как отец… Видите ли, чем серьезнее положение, тем охотнее играешь сам с собой в прятки. — На лице его появилась грустно-ироническая улыбка, и он прогнусавил: — К счастью, не правда ли?.. К счастью…

IV

Эке жили на четвертом этаже.

При звуке остановившегося лифта дверь на лестницу отворилась: их ждали. Полный мужчина в белом халате, с черной бородой, подчеркивавшей его семитический тип, пожал руку Антуану, который представил его Филипу:

— Исаак Штудлер.

Это был студент-медик, забросивший медицину, однако его можно было встретить во всех медицинских кругах. К Эке, своему университетскому товарищу, он был привязан как пес. Любил его слепо, не рассуждая. Узнав по телефону о внезапном возвращении приятеля, он тотчас же прибежал, бросив все, чтобы ухаживать за больным ребенком.

Квартира с раскрытыми настежь дверями сохраняла тот вид, в какой ее привели, убирая на лето, перед отъездом, и являла мрачное зрелище: занавески были сняты, и поэтому ставней не открывали; всюду горело электричество, и под резким светом ламп, подвешенных к самому потолку, мебель, составленная на середину комнат и покрытая белыми чехлами, напоминала скопище детских катафалков. На полу в гостиной, где Штудлер оставил обоих врачей, когда пошел за Эке, вокруг открытого полупустого сундука разбросаны были самые разнообразные предметы.

Внезапно дверь распахнулась, и полуодетая молодая женщина, с лицом, истомленным тревогой, с беспорядочно рассыпавшимися прекрасными белокурыми волосами, бросилась к ним так поспешно, как только могла из-за своей отяжелевшей походки. Одной рукой она поддерживала живот, а другой, чтобы не споткнуться и не упасть, приподнимала полы своего капота. Она задыхалась, и это мешало ей говорить; губы дрожали. Она кинулась прямо к Филипу, и в ее больших заплаканных глазах, устремленных прямо на него, была немая мольба, такая душераздирающая, что ему даже в голову не пришло поздороваться: он машинально протянул к ней руки, как бы для того, чтобы поддержать, успокоить ее.

В этот момент из передней ворвался Эке.

— Николь!

Голос его дрожал от гнева. Бледный, с искаженным лицом, он кинулся к молодой женщине, схватил ее и поднял на руки с неожиданной силой. Она только рыдала, не сопротивляясь.

— Отворите мне дверь, — бросил он Антуану, который подбежал, чтобы помочь ему.

Антуан последовал за ними, поддерживая голову Николь. С ее уст слетел какой-то жалобный шепот. Он разобрал отдельные слова:

— Ты мне никогда не простишь… Это я, я одна виновата… Из-за меня она родилась калекой… Ты так долго сердился на меня за это!.. И теперь это опять моя же вина… Если бы я сразу сообразила и принялась за ней ухаживать…

Они вошли в комнату, где Антуан увидел большую неубранную кровать. Должно быть, молодая женщина, настороженно поджидавшая врачей, соскочила с постели, несмотря на все запреты.

Теперь она схватила руку Антуана и с отчаянием вцепилась в нее:

— Прошу вас… Феликс ни за что не простит мне… Он не в силах будет простить, если… Испробуйте все средства! Спасите ее, я вас умоляю!..

Муж осторожно уложил ее и прикрыл одеялом. Она выпустила руку Антуана и замолкла.

Эке склонился над ней. Антуан поймал их встретившиеся взгляды: изнемогающий, потерянный у женщины, суровый у мужчины.

— Я запрещаю тебе вставать, слышишь?

Она закрыла глаза. Тогда он склонился еще ниже, коснулся губами ее волос и запечатлел на одном из сомкнутых век поцелуй, который словно скреплял некий договор и был похож на заранее дарованное прощение.

Затем он увел Антуана из комнаты.

Когда они снова встретились с Патроном в детской, куда его провел Штудлер, Филип уже снял пиджак и надел белый передник. Совершенно спокойный, с каменным лицом, как будто на свете не было никого, кроме него и этого ребенка, он тщательно и методически осматривал его, хотя и понял с первого же взгляда, что всякое лечение бесполезно.

Эке молча, с лихорадочно трясущимися руками вглядывался в лицо профессора.

Осмотр длился минут десять.

Покончив с этим, Филип поднял голову и отыскал глазами Эке. Тот стал неузнаваем: мрачное лицо, застывший взгляд под покрасневшими, набухшими веками, точно иссохшими от ветра и песка. В его невозмутимости было что-то трагическое. Окинув его быстрым взглядом, Филип понял, что притворяться не к чему, и тотчас отказался от новых предписаний, которые намеревался было сделать из жалости к отцу. Он отвязал передник, быстро вымыл руки, надел пиджак, поданный сиделкой, и вышел из комнаты, не взглянув на кроватку. За ним последовал Эке, потом Антуан.