Ожерелье королевы - Александр Дюма

Он искал борьбы, а что касается счастья, оно для него заключалось в борьбе.

Поцеловав священную реликвию, Калиостро растворил окно, просунул руку сквозь прутья решетки и швырнул крохотный кусочек металла в соседний монастырский двор, а упал он в грязь или повис на ветке – не все ли равно.

Так он покарал себя за то, что дал волю чувствам.

«Прощай, – мысленно сказал он, – бездушная безделушка, которая исчезнет, быть может, навсегда! Прощай, воспоминание, ниспосланное мне, вне всяких сомнений, чтобы я расчувствовался и размяк. Отныне я думаю лишь о земном.

Да, дом этот будет осквернен. Да что я говорю, будет! Он уже осквернен! Я открыл дверь, внес свет в его стены, видел гробницу изнутри, рылся в смертном прахе.

Дом уже осквернен! И ради благой цели он будет осквернен окончательно.

Женщина пройдет по этому двору, поднимется по этой лестнице, возможно, будет петь под этими сводами, где до сих пор еще трепещет последний вздох Лоренцы.

Пусть! Это святотатство будет оправдано тем, что послужит моему делу. Если Бог здесь проигрывает, выигрыш может достаться лишь Сатане».

Калиостро поставил фонарь на лестницу.

– Эту лестничную клетку надо будет снести. И всю внутреннюю часть дома тоже. Тайна улетучится, дом перестанет быть святилищем и станет секретным убежищем.

И Калиостро торопливо написал в записной книжке несколько строк:

Расчистить двор и вестибюль, восстановить службы конюшни, разрушить внутренний флигель, снизить особняк до трех этажей. Срок – неделя.

Написав записку, Калиостро произнес:

– Ну, а теперь поглядим, видно ли отсюда окно графини.

Он подошел к одному из окошек третьего этажа и оглядел дом, стоящий на противоположной стороне улицы Сен-Клод, ту часть его фасада, что возвышалась над воротами. Окна комнаты, занимаемой Жанной де Ламотт, находились, самое большее футах в шестидесяти.

– Прекрасно, – промолвил Калиостро. – Женщины неизбежно увидят друг друга.

Взяв фонарь, он спустился по лестнице. Примерно через час с небольшим Калиостро вернулся к себе и отослал план перестройки дома архитектору.

Нам остается добавить, что на следующий день полсотни рабочих заполнили дом, там зазвучали молотки, пилы, кирки, собранная в кучу трава дымилась в углу двора, а вечером, возвращаясь к себе, прохожий, верный своей привычке бросать взгляд на заброшенный дом, увидел, что во дворе подвешена к деревянному кружалу за лапу огромная крыса, а вокруг стоят каменщики и подручные и насмехаются над ее седыми усами и монашеской дородностью.

Молчаливая обитательница особняка была замурована в своей норе грудой сброшенного тесаного камня. Когда же лебедка подняла камни на стену, ее, уже полумертвую, вытащили за хвост и отдали для развлечения и поношения юным овернцам, которые готовили известь для кладки. То ли от позора, то ли задохнувшись, она издохла.

Прохожий произнес последнее надгробное слово: – Она была счастлива целых десять лет! Sic transit gloria mundi[116].

Через неделю особняк, как и распорядился Калиостро, был полностью отремонтирован.

24. Жанна-покровительница

Спустя два дня после визита к Бемеру его высокопреосвященство кардинал де Роган получил записку следующего содержания:

Его высокопреосвященству кардиналу де Рогану, вне всяких сомнений, известно, где он сегодня ужинает.

– А, это от прелестной графини, – пробормотал кардинал, понюхав листок. – Надо пойти.

А вот по какому поводу г-жа де Ламотт попросила свидания у кардинала.

Из пяти лакеев, предоставленных ей для услужения его высокопреосвященством, Жанна выделила одного – черноволосого, с карими глазами и желто-смуглым лицом, весьма изрядно расцвеченным сангвиническим румянцем. Признаки эти, по ее мнению, свидетельствовали о деятельной натуре, а равно о смышлености и упорстве.

Она призвала его и через четверть часа благодаря мягкости и проницательности добилась всего, чего хотела.

Лакей проследил за кардиналом и доложил, что его высокопреосвященство в течение двух дней дважды бывал у г-д Бемера и Босанжа.

Жанне этих сведений было вполне достаточно. Такой человек, как г-н де Роган, не торгуется. Ловкие же торговцы вроде Бемера не упустят покупателя. Значит, ожерелье продано.

Продано Бемером.

А куплено оно г-ном де Роганом! И он ни словом не обмолвился об этом своей наперснице, своей возлюбленной!

Крайне важный признак. Жанна нахмурилась, поджала гонкие губы и написала кардиналу записку, которую мы только что прочли.

Вечером явился г-н де Роган. Но прежде он велел отвезти в дом графини корзину с токайским вином и всевозможными редкими деликатесами, все равно как если бы он собрался поехать отужинать к Гимар или м-ль Данжевиль[117].

Этот нюанс не ускользнул от внимания Жанны, как, впрочем, не ускользало ничто; она решила не выставлять на стол ничего из того, что прислал кардинал; когда же они остались наедине, завела с ним беседу:

– Знаете, монсеньор, меня весьма огорчает одно обстоятельство.

– Какое, графиня? – поинтересовался г-н де Роган с напускным недовольством, которое, правда, отнюдь не свидетельствует, что выражающий его и впрямь испытывает недовольство.

– Мне крайне досадно узнать, что монсеньор не только больше меня не любит, но и никогда не любил.

– Графиня! Да как вы могли такое сказать?

– Не пытайтесь оправдываться, монсеньор. Это будет зряшная трата времени.

– Для меня, – ловко ввернул кардинал.

– Нет, для меня, – откровенно сказала графиня де Ламотт. – Более того…

– О графиня! – воскликнул кардинал.

– Не отчаивайтесь, ваше высокопреосвященство, мне ведь это в высшей степени безразлично.

– Безразлично, люблю я вас или нет?

– Совершенно верно.

– И почему же вам это безразлично?

– Потому что я вас не люблю.

– А знаете, графиня, то, что вы сейчас сказали, не слишком-то любезно.

– Да, действительно, мы начинаем не с нежностей, но примем это за реальность.

– И какова же эта реальность?

– Такова, что я вас никогда не любила, да и вы меня тоже.

– О нет, что касается меня, я так не сказал бы! – воскликнул кардинал почти искренним тоном. – Я питаю к вам весьма сильные чувства. Так что не стоит писать меня в одну строку с вами.

– Ах, монсеньор, давайте будем уважать друг друга настолько, чтобы можно было говорить друг другу правду.

– И какова же эта правда?

– Нас связывают узы, не менее сильные, чем любовь.

– Какие?

– Корысть.

– Корысть? Фи, графиня!

– Ваше высокопреосвященство, я отвечу вам тем же, что нормандский крестьянин сказал сыну про виселицу: «Если она тебе не по нраву, не отбивай охоту у других». Ну, а насчет презренной корысти, монсеньор… Эк, вы ею пренебрегаете!