Катынь. Ложь, ставшая историей - Елена Прудникова

«Тамара Лаппо. Там лес был хороший, туда ходили ягоды собирать, грибы, всё такое. Вдруг стало запретной зоной. Всё загородили, всё. Но мы, дети, всё равно туда лазали, потому что это под проволоку там вечно полно было грибов и ягод. И там этот дом был, этот ихний.

Перед самой войной стали возить. Кого, мы же не знали, поляков или кто там ещё был. Но факт тот, что на станцию приходили вагоны, такие вот, знаете, с решётками… И вот мы, дети, собираемся. Кругом стояли метров на сто, не пускали туда, конечно, но дети всё равно бегали. Взрослые-то боялись, а дети всё равно бегали. И я лично это видела. Трап, с этого вагона. С одной стороны стоит машина крытая для вещей. Вот идёт по трапу, какие у него там, что у него в руках есть, бросает туда, а сам садится в другую, в „воронок“ — „чёрный ворон“, как это у нас называется. Видела сама, что меня поразило, такой вот в чёрном, в таком, как накидка, может быть это ксёндз или кто это, в чёрном одеянии, в длинном, свободном [показывает жестами рук, как выглядело одеяние польского священника]. Вот это у меня запечатлелось, я его вот и помню все эти годы.

[монтажный стык в фонограмме]

Тамара Лаппо. Всё, повезли. И разговоры были такие — повезли в сторону Катыни. Что в Катынском лесу будут делать им колхоз.

[монтажный стык в фонограмме]

Тамара Лаппо [обращаясь к М. Кривозерцеву]. Ну, так расскажи, как было.

Михаил Кривозерцев. Я не буду показывать ничего. Что там есть, так пусть и умрёт.

Тамара Лаппо. Кого ты боишься?

Михаил Кривозерцев. Я никого не боюсь.

Тамара Лаппо. Ну, так чего ты?

Тамара Лаппо [обращаясь к „пани Ванде“]. Дело в том, что когда Сталин был ещё жив, в пятьдесят втором, наверное, году, когда поднялся этот вопрос, к нему, конечно, приезжали все эти наши.

Пани Ванда. И спрашивали?

Тамара Лаппо. И спрашивали. Ну, Вы сами знаете, что значит „спрашивали“. Спрашивали и говорили так, как надо сказать, а не так, как было. Почему? Потому что надо было же всему миру доказать, что это не Сталин сделал.

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Они есть, работают и сейчас. Ничего не сделаешь им. А полезешь — они тебя быстро уберут.

Тамара Лаппо. Батька, ну ты же знаешь, что вы говорили не то, что знали на самом деле… Ну, батька, тебе же уже мало осталось жить. Ну скажи уж лучше правду…

Тамара Лаппо [обращаясь к „пани Ванде“]. Ванда, понимаете, что его можно понять.

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Меня вызвали в Катынь, в деревню Катынь, понятно, ночью. Да. Ночь провёл на этих лживых делах. Ну вот, так что, эх, о-я-я!

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Вот то, что мы говорили, нашего ж там нет ничего.

Тамара Лаппо. Ну, так кто заставил вас так говорить?

Михаил Кривозерцев. А? А никто. Сам этот друг, который вёл всё это дело. Ну, так он сам написал, а потом прочитал. Правильно? — Правильно. Всё в порядке? — Распишитесь.

Пани Ванда. Сам написал?

Михаил Кривозерцев. Да, сам написал. Мы не имели право ничего говорить и поправлять следователя, что вот, мол, так и так, надо писать. Девятнадцать человек — это ж не просто. И каждый, как начинал один говорить, так и последний, девятнадцатый, также самое свою речь сказал.

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Ну, это знает точно весь народ, который здесь был, все знают о том, что это сделано всё большевиками. Вот так вот… Ой-ё-ё!

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. И всех порасстрелял, гад. Ещё удивительно, как он нас не расстрелял, вот этих свидетелей. Он ошибся, он после, наверное, жалел: „Ошибся, дурак!“

[монтажный стык в фонограмме]

Михаил Кривозерцев. Всё это дело происходит с очень давних-давних пор. В этом Катынском лесу расстреливали всё время. Тут люди похоронены-то разных мастей. Тут и цыгане, тут и русские, тут и поляки, и латыши. Всё, что хочешь. Хватает всех».

Это — самое внятное из найденных поляками свидетельств. В отличие от тех же Куропат, где примерно в то же время наши киношники нашли множество местных жителей, которые детьми лазали за забор, окружавший место расстрела, — посмотреть, что там происходит. Они могли себе это позволить — чекисты в местных, тем более в детей, не стреляли. Почему же таких очевидцев не было вокруг Козьих Гор?

Интересная история произошла с оставшимися в живых свидетелями «комиссии Бурденко». Когда в 1991 году их начали опрашивать следователи Главной военной прокуратуры, эти люди вдруг почему-то стали отказываться от своих показаний 1943 года.

Так, свидетель К. П. Егупова в 1943 году показала, что ездила на эксгумацию катынских могил и, будучи врачом, пришла к выводу, что трупы пролежали в земле не более двух лет. Теперь она заявила, что её вообще никто не допрашивал, и откуда появился протокол 1943 года, она не знает. Свидетели С. А. Семёнова и М. А. Киселёва также говорили, что не давали никаких показаний. То же и М. Г. Кривозерцев — после освобождения Смоленска его-де вызвали и предложили подписать протокол, и он подписал, так как боялся за жизнь себя и своей семьи. Некоторые свидетели утверждали, что поляков расстреляли сотрудники НКВД.

Но самый интересный финт проделала Алексеева, одна из трёх женщин, работавших на даче НКВД.

«В ходе прокурорского расследования, будучи допрошенной 31 января 1991 г., Алексеева кардинальным образом изменила свои показания. Теперь она говорила следующее… не видела никаких польских военнопленных и ничего не знает об их расстрелах. Никаких выстрелов не слышала. Когда Алексееву 12 марта 1991 г. прокуроры допрашивали ещё раз и ей были предъявлены показания, которые она давала в 1943–1946 гг., она испугалась и снова изменила показания, подтвердив то, что говорила в 1940-е годы»[158].

Судя по следующему абзацу, она была не одна такая.

«Попытки многих подтверждавших дату расстрела — 1941 г. — свидетелей „забыть“ прежние показания и как бы вынужденное их воспроизведение в прежнем виде при предъявлении подлинных документов того времени лишний раз подтверждают, что они давали ложные показания и подписку о сотрудничестве, о неразглашении истинных обстоятельств преступления из страха расправы за сотрудничество с немцами. В настоящее время они изменили свои показания в связи с новым подходом органов безопасности России к этой проблеме. Однако все свидетели боятся репрессий этих органов и в настоящее время»[159].

Кажется, до изменения подхода в отношении сотрудничества с немцами наши органы безопасности всё же не дошли. Впрочем, расследование Главной военной прокуратуры настолько специфично само по себе (о нём речь впереди), что трудно сказать, кого больше боялись допрашиваемые: КГБ или прокуроров? Хватка-то у них железная. А может статься, всё было ещё проще — зачем пугать, когда нужные показания можно легко добыть с помощью сотни долларов. Но вот когда допрашиваемых начинают уличать и впереди маячит ответственность за лжесвидетельство — тут уже, что называется, своя рубашка дороже баксов…

Ещё один, совершенно изумительный, рассказ опубликовала «Комсомольская правда». Житель Калуги И. Е. Харченко написал в редакцию следующее:

«В первых числах июля 1940 года наша команда из 50 красноармейцев и сержантов прибыла в город Смоленск, где формировался Первый зенитный артполк. Я был назначен комиссаром роты зенитно-пулемётного батальона. Эта должность давала возможность чаще бывать в городе, вести разговоры с жителями Смоленска. Помнится, уже тогда ходили слухи о польских офицерах, привезённых откуда-то из Козельска.

В начале июля 1941 года отделение, которым довелось мне командовать, было задействовано на охране штаба Западного фронта. Штаб располагался тогда в посёлке Гнездово, под Смоленском. В один из дней, когда в районе Ярцево был высажен вражеский десант, штаб и охранявшие его части перебазировались под Вязьму. Тогда я случайно встретил моего знакомого Николая Ляха, служившего в полку НКВД, который мне под большим секретом поведал, что в Гнездово по приказу Тимошенко и Мехлиса были расстреляны в конце июля 1941 года несколько тысяч польских офицеров, а затем была уничтожена и рота из их полка НКВД, участвовавшая в массовой казни. Николай не был участником расстрела поляков и узнал о нём случайно, но никому не рассказывал об этом, опасаясь за свою судьбу. Разумеется, и я об этом никому не говорил».

Однако в реальности товарищ сержант, бывший комиссаром роты и одновременно командиром отделения, попросту «гонит пургу», начитавшись «перестроечной» прессы. То, что его информатор перепутал апрель с июлем — это ещё мелочи. Однако любой солдат полка НКВД, регулярно посещавший политинформации, отлично знал, что ни доблестный командующий войсками Северо-Западного фронта, командарм 1-го ранга Тимошенко, ни начальник Главного политуправления РККА товарищ Мехлис никогда не имели ни малейшего отношения к их ведомству и ничего никому в нём приказать не могли. А уж что касается уничтоженной для обеспечения секретности роты бойцов войск НКВД… Да-да, это мы знаем. Их расстрелял взвод автоматчиков, тех, в свою очередь, порезали из пулемёта, пулемётчиков задавил танк, на танк сбросил бомбу аэроплан, а лётчика застрелил лично Берия. И никаких концов…