Счастливые (сборник) - Людмила Улицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сильно болел живот и определенно тянуло в уборную. Он опять промолчал. Жалел он только об одном – что не дома…
Жанна просунула руку в варежке под низко подвешенный крючок и пошла по дорожке к крыльцу, сунула ключ в скважину. Заскрежетал металл. Ключ крутился в замке, не зацепляя язычка, она подергала его, но обратно он не вылезал. Шурик взялся за ключ, но он вертелся с насмешливым дребезжанием. Шурик рванул его и вытащил погнувшийся штырек – бородка осталась внутри.
– Ну вот, – сказал он огорченно.
– Придется вынуть стекло на террасе. Это несложно, – посоветовала Жанна и повела его влево от крыльца.
– Простите, Жанна, а где у вас уборная? – сдался благовоспитанный Шурик.
Жанна показала рукой в сторону деревянной будки.
– Простите, я на минуту…
В будке была кромешная тьма, Шурик едва успел вскочить на деревянный стульчак. Свадебная кормежка рванулась наружу. Нащупал на гвозде стопку резаных газет. Немного отлегло, хотя в животе что-то глухо урчало и булькало.
«Господи, как же мне плохо, – подумал Шурик. – И как же теперь хорошо Женьке с Аллой…»
– Это стекло можно вынуть, надо вот тут гвоздики отогнуть.
Шурик молча взялся за работу. Гвоздики отогнулись, но стекло не вынималось. Шурик надавил покрепче. Стекло хрустнуло, и правая рука его пробила стекло. Острый осколок прорезал руку между большим и указательным пальцами. Сильно брызнула кровь…
– Ах! – воскликнула Жанна и достала из игрушечной сумочки маленький белый платок. Шурик стянул левой рукой мохеровый шарф и замотал руку. Жанна ловко вытащила разбитое стекло.
– Ничего-ничего, у меня там есть аптечка! – утешила она Шурика. – Вы только меня подсадите.
Она сняла шубу и пролезла в освободившееся от стекла окно.
– Я сейчас открою заднюю дверь, там замка нет, только крюк наброшен. Обойдите дом слева… – крикнула уже изнутри. – Только шубу мне просуньте.
Шурик сунул ей шубу и обошел дом. Она открыла ему заднюю дверь. Зажимая руку, вошел. Она зажгла свет, и Шурик увидел, что весь шарф уже пропитан кровью…
– Сейчас, сейчас все сделаем! – тараторила Жанна очень деловито. Она не выглядела растерянной… – Небольшой форс-мажор! Бывает! Начнем с руки, потом займемся печкой, а потом все будет очень хорошо…
Она исчезла, потом пришла с ворохом бинтов и с полотенцем. Разложила полотенце на клеенке обеденного стола. Велела Шурику сесть за стол и размотала шарф. Своими крошечными ручками она делала все очень быстро и ловко и все не переставала бубнить. Крепко прибинтовала большой палец к ладони, проложив плотный ватный тампон. Толсто намотала бинт и подняла ему руку вверх.
– Вот так и держите, пока кровь не остановится. В моей комнате печь-голландка, такая быстрая, через час тепло будет. Я тут месяц не была, все выстудилось…
Она проговорилась, но Шурик и не заметил. Жила она на самом деле не на даче, а с родителями в городе, на дачу же привозила любовников. Постоянный ее кавалер, из цирковой труппы, где она и сама работала, был ревнив и обидчив. Он давно уже сделал ей предложение, но она за него не шла. Природа была несправедлива к лилипутам, не только обделяя их размером, но и выпуская на свет гораздо больше мужчин, чем женщин, и брачная конкуренция в их среде была очень острой. Жанна пользовалась большим успехом, к ней даже сватались из-за границы. Но она не теряла надежды выйти замуж за мужчину обычных размеров. Она многим нравилась, некоторые от нее просто с ума сходили. Но замуж почему-то не получалось.
Пока она погромыхивала в соседней комнате поленьями, Шурик сбегал еще раз на двор. Мечта у него была одна – поскорей добраться до дома.
Когда Жанна снова появилась, Шурик спросил у нее, нет ли в ее аптечке чего-нибудь от расстройства желудка. Она немедленно принесла ему какую-то таблетку. Он выпил и стал ждать результата. Жанна предложила ему прилечь в соседней комнате. Там был такой же холод, как на улице. Известный эффект поздней осени, когда при температуре минус три мерзнешь сильнее, чем зимой в тридцатиградусный мороз.
Шурик, не снимая куртки, прилег на низкую тахту. Жанна сверху набросила на него ватное одеяло, полное холода. Гудела печь, гудел живот, холод пробирал до самых больных потрохов. Смертельно хотелось спать.
«Сейчас бы в теплую ванну», – воображал Шурик, но пришлось снова бежать на двор…
В какой-то момент он задремал на несколько минут и проснулся, потому что под боком у него заворочалось что-то теплое. Она была без шубы и прижалась к его животу, как грелка. Это было приятно. Она расстегнула его куртку, влезла в ее распах и задышала горячим дыханием.
«Совсем как котенок», – подумал Шурик. И в нем шевельнулась жалость. Но как-то слабенько. А горячие кошачьи лапки уже теребили его слабенькую жалость. Он сунул руку вниз, и в ладони его оказалась крошечная женская ступня, голая и теплая. И жалость победила…
В пять утра он бежал, оставив спящую Жанну. В половине шестого уже стоял на платформе, ожидая первую электричку. Болел живот, болела рука. В первый раз в жизни он испытывал жалость к себе самому…
Не прошло и часа, как он лежал в горячей ванне, вытянув из воды правую руку в толстом ржавом бинте, и наслаждался теплом, сонным домом и свободой.
«Никуда сегодня из дому не вылезу», – решил он и заснул прямо в ванне.
Проснулся, когда вода остыла, долил горячей и снова заснул. Во второй раз его разбудил стук в дверь: встали Веруся с Мурзиком, хотели умыться. Шурик надел халат, попробовал смотать с руки подмокший бинт, но он прилип, и, завернув руку в полотенце, чтобы мама не заметила его боевой раны, пошел к себе в комнату.
– Как свадьба? Как была невеста? – спросила Вера, которая симпатизировала Жене Розенцвейгу с тех времен, когда он подтягивал Шурика по математике.
– Свадьба отличная, мамочка, но я там объелся, как удав, и, кажется, отравился.
– Боже, что с твоей рукой? – заметила не очень наблюдательная Вера.
Придумывать не было сил.
– Мам, я умираю спать хочу. Я тебе потом все расскажу. Я сейчас посплю, а ты к телефону не подзывай, ладно?
Он щелкнул по макушке Марию, которая уже вертелась возле него. Потом прижал ее к себе. Она была ему почти по грудь. Значит, выше Жанны.
«Какой все-таки бред, бедняга Жанна, – подумал Шурик, натягивая себе на голову одеяло. – Счастливый Женька! Такая милая Алла! Что-то в ней есть давно знакомое, родное… Ну да, она на Лилю Ласкину похожа. Ну конечно, даже и внешне немного похожа, но особенно своей веселостью и правдивостью… Откуда это я взял про правдивость? При чем тут правдивость? Ну да, правдивость жестов, движений… Напишу Лильке письмо. Дорогая Лилька! Дорогая Ласочка…» И заснул, так и не дописав письма, и провалился в сон так глубоко, что, проснувшись, забыл и про Лилю, и про письмо.45
Телефон действительно звонил каждые пятнадцать минут. Был второй день праздника – восьмое ноября. О Вере Александровне вспомнили ее бывшие сослуживцы. Даже Фаина Ивановна, бывшая начальница, позвонила. Поздравила, спросила про Шурика: не женился ли…
«Как это мило с ее стороны, что не забывает. Все-таки она хоть и шахер-махерша, но есть в ней что-то человеческое», – вынесла милосердное суждение Вера.
Позвонил сын покойного Мармелада, Энгельмарк Михайлович. Удивительное дело, такой малоприятный человек, совсем бросивший своего отца при жизни, после смерти вдруг проявил к нему интерес и, получив в наследство отцовский кооперативный пай, забрал книжные шкафы с книгами и партийным архивом и теперь время от времени звонил и спрашивал у Веры Александровны, не знает ли она кого-то, кто упоминался в записях Михаила Абрамовича. Она всякий раз пыталась объяснить ему, что знала его отца очень поверхностно и лишь в последний год его жизни, но Энгельмарк Михайлович был убежден, что Вера Александровна была связана с ним узами дружбы или любви и посвящена во все партийные тайны Михаила Абрамовича, и время от времени пытался что-то у нее выяснить, даже иногда заходил.
После всех малоинтересных звонков был один приятный: позвонила подруга Кира, и они долго рассказывали друг другу о детях: Кира – о Славочке, Вера – о Мурзике.
А часов с двенадцати начали звонить Шурику бесконечные дамы, некоторые знакомые Вере Александровне по именам, некоторые анонимные.
«Совсем разучились говорить по телефону, – огорчалась Вера Александровна, – не представляются, не здороваются…» Не представлялась и не здоровалась Матильда. Исключительно из чувства неловкости. Хотя их с Шуриком связывали многолетние разнообразные отношения, но ей совсем не хотелось представляться Шуриковой матери.
Звонила также Светлана. Она почти теряла голос от страха перед строгой дамой, Шуриковой матерью. К тому же несчастный опыт ее отношений с мужчинами утвердил ее в мысли, что мать мужа – всегда враг… Мужа, впрочем, у нее никогда не было, но те, которые могли бы стать мужьями, почему-то имели ужасных матерей. В Вере Александровне, такой внешне приятной и воспитанной, она тоже предвидела врага.
