Избранное - Ласло Немет

Лайош чувствовал, что с мальчишкой-посыльным в осенние, полные страха и подозрений думы его вошла новая идея: правда, время явно не подходило для того, чтобы ее, эту идею — неважно, относилась она к тележке или к посыльному, — развивать дальше. Женщины, наводя в доме порядок, нуждались в мускульной силе, и сила эта была представлена в руках и спине Лайоша. Немало тревоги доставило всем то, что до самого обеда не являлся стекольщик вставлять окна на втором этаже, а когда наконец он пришел, то ни за что не хотел поднимать по времянке огромные свои пластины. Надо было одной рукой цепляться за шаткие перекладины лестницы, другой удерживать стекло на весу; если, не дай бог, свалишься, весь изрежешься в лоскутья. «И хозяин за стекло еще заставит платить. Зачем, скажет, лез наверх, никто тебя к этому не обязывал». — «Я заплачу за стекло в случае чего», — сказала барыня. «Да ведь здоровье-то не купишь… Если мне пальцы скрючит, как одному моему знакомому, вы ведь руку новую не дадите». Хозяйка в растерянности смотрела на стекольщика. Мастеровые, будто не видя ничего и не слыша, делали свое дело. «Может, я подниму, барыня?» — отважно вылез вперед Лайош. Та только рукой махнула: «А уж вас-то точно мне придется выхаживать». Но на улице пошел дождь, в комнатах на втором этаже завывал ветер, будто море в огромной раковине. «Правда поднимете?» — обернулась барыня к Лайошу, а тот уже стоял на нижней ступеньке, протягивая руку за стеклом. «Ой, Лайош», — засмеялась Тери, заранее ежась при мысли, что, может, увидит сейчас льющуюся кровь. Лайош же в тот момент действительно с радостью пролил бы кровь. Впервые выпал случай показать, что среди стольких мужчин он самый храбрый, да еще на глазах у Тери. Барыня, с тревогой глядя на Лайоша, придерживала лестницу; три стеклянных листа, прижавшись к левому боку Лайоша, победно возносились вверх. Верхний их край касался его виска. Стекло зловеще холодило кожу. Пока ты меня держишь, свистящим шепотом говорило оно, я на твоей стороне, а если выпустишь, превращусь в тысячи крохотных кинжалов. Трижды всходил Лайош по времянке; на третий раз устыдившийся стекольщик хотел было подняться сам. «Нет, мастер, — сказала барыня, — не могу же я допустить, чтобы вам скрючило пальцы».

Судьба благосклонно устроила так, что эту свою победу Лайош отпраздновал вдвоем с Тери. Спустившиеся сумерки рано выгнали из дома мастеровых; только трусливый стекольщик искупал наверху свою вину при свете единственной керосиновой лампы, нашедшейся в доме. Хозяйка светила ему, а стекольщик пристыженно разглаживал тупым ножиком замазку в углах рам. В то время как барыня держала лампу, отражавшуюся в опаловых разводах стекол, слуги отдыхали внизу, в загроможденной ящиками кухне. В комнатах с сохнущей штукатуркой стоял пронизывающий холод, и Тери пришлось разжечь в плите огонь. Пока не установлена печь отопления и не просохнут при открытых окнах стены, пристанищем для всех троих будет вот эта часть дома: кухня, комната для прислуги, бельевая. «Ох, Лайош, а если бы вы упали!» — сказала Тери. Она на корточках сидела у плиты, чтобы пошевелить огонь, если сырые дрова станут дымить. Блики, пробившиеся сквозь щели печной дверцы, были единственным источником света в кухне. Всякий раз, когда Тери шевелила угли, вспыхивающее пламя ярко высвечивало ее лицо и руки. Лайош, сидя в сторонке на большом ящике, светился словно бы и не от печки, а от собственной гордости. «Я вообще-то тоже этого опасался: времянка паршивая, так и ходила под ногами», — помолчав, отозвался он. «И зашивали бы сейчас вас врачи в больнице святого Яноша», — смеялась Тери, которую неслучившееся, но возможное несчастье, видно, волновало больше, чем сам подвиг. «Я так считаю: нельзя ж допустить, чтоб на мужчин такой позор лег, — после новой многозначительной паузы вернулся Лайош к теме, тешившей его самолюбие. — Кому-то же надо было тащить эти чертовы стекла…» Он с удовольствием произносил сейчас слова «паршивая», «чертовы стекла», они как бы укрепляли в нем мужское достоинство. «Много вы бы с того имели, позор или не позор, — сказала Тери, откидывая тонкими пальцами задвижку на раскаленной дверце. — Вот разрезало бы стекло вену на запястье: пока „скорая“ добралась бы сюда, вся кровь бы и вытекла». «Смерти я не боюсь, — ответил Лайош со своего ящика-пьедестала. — А вы, Терике, разве боитесь умереть?» «Ну, знаете», — сказала Тери тем тоном, каким отвечают на несусветную чушь. Презрительный ее тон слегка обескуражил Лайоша. «А как вы думаете, будь барин дома, он бы взялся тащить стекло?» — спросил он глухо. Тери взглянула на него непонимающе. «Стекло? Зачем это ему?» — «Чтоб жене показать, что он тоже мужчина». — «Ох, Лайош, чудак же вы, — рассмеялась Тери. — Станут вам господа таскать тяжести, чтобы это доказывать. Да барыня еще и сама бы его не пустила». Лайош, помрачнев, слушал Тери. Вишь, от барина никто и не ждет, чтоб он стекло таскал: все и без того знают, что он мужчина. «Ну да, он и с террасы на карачках спускался, вместо того чтобы просто сойти», — сказал он с печальной иронией, думая, что этим заденет Тери. Но та отнеслась к его словам очень даже спокойно и лишь посмеялась немного, как всегда посмеивалась над выходками господ. «Да, я тоже заметила, он высоты боится. Слабая у него голова». «Слабая голова» чуть утешила Лайоша. Может, и не любит она барина вовсе, раз говорит, что у него слабая голова.

Стекольщик меж тем отбыл срок своего наказания, и лампа с барыней опустилась на кухню. «Вот такие у нас дела, ребятки», — сказала барыня, снимая туфли и протягивая озябшие ноги поближе к плите. В этом проклятом богом доме все же пылает огонь в очаге, и это — триумф ее, триумф ее воли. Правда, двигаться по дому можно было лишь в узком проходе от бельевой до входной двери, и даже теплый свитер не спасал от промозглости в комнатах, по которым она прошла с лампой; и все же в топке, в чугунном чреве, горели дрова, шипела на плите, разогреваясь, оставшаяся от обеда цветная капуста с котлетами, и на освобожденном от ящиков и скамеек кухонном столе удалось поместить кастрюлю и хлеб. «Поискать тарелки и нож?» — спросила Тери. Но хозяйка не хотела больше мучить своих помощников голодом. «Пока их еще раскопаешь! Котлеты можно на хлеб положить, а капусту будем черпать из кастрюли. Ложки у нас есть. Лайош, где там ваш нож?» На ломте, отрезанном складным ножиком, поплыло к Лайошу мясо, и после хозяйки и Тери ему тоже позволено было зачерпывать ложкой теплую цветную капусту. «Ну, такое!..» — засмеялась было не привыкшая к подобной демократии Тери. Но барыня в приливе великодушия даже на «ты» стала к ней обращаться. «Полно, не кривись, Тери. Будешь когда-нибудь сама себе хозяйка — с голого стола согласишься есть». Лайош истово пережевывал цветную капусту, которая представлялась ему сейчас трогательным воплощением братства; три одинаковые ложки погружались в кастрюлю с одинаковым звуком, казавшимся ему дивной музыкой. «Конечно, за две недели мне надо три тысячи пенге где хочешь достать и посредникам выплатить, — сказала хозяйка, вытирая кусочком хлеба дно кастрюли. — Но как-нибудь и это уладится, верно?» Слуги выразили полное с ней согласие. «Коли кто такой дом может выстроить, тому три тысячи — раз плюнуть», — сказал Лайош. «Если бы так просто все было, как вы говорите, — засмеялась барыня. — Только иногда даже сотня может двинуть лавину и похоронить человека. Я лишь тем себя утешаю, что мне в жизни всегда везло». «В самом деле, вы, барыня, ужасно везучая», — произнесла Тери тем самым тоном, смысл которого Лайош до сих пор не мог разгадать. «Ссуду мне в банке не дадут больше, но мужу стоит лишь сказать слово — и деньги найдутся. Только он считает: сама заварила — сама и расхлебывай».

Вот они и вернулись снова к барину, и от пустой кастрюли из-под цветной капусты веяло не братством уже, а чем-то совсем непонятным. «Чего ж барину так уж не нравится в этом доме?» — поднял Лайош на барыню невинный взгляд. Если здесь, в этой кухне, где они оказались втроем, словно путники в бескрайней пустыне, не узнает он тайну барина, — значит, никогда не узнает. «Что не нравится? Ах, Лайош, вы этого не поймете. Я сама не совсем понимаю. Такой он человек: ему стыдно, если у него есть что-то». Лайош напрягал мозг, ища вопрос, который помог бы ему рассеять этот туман. «На чьи же деньги строится дом, на ваши, барыня, или на его?» — «Наследство он получил от тетки, дом в Табане. Не дом, а так, развалюха, но в прошлом году его в казну забрали и заплатили за него пятнадцать тысяч. На эти деньги я и начала строить». — «А барин вам деньги не отдал?» — «Отдал, только потом пожалел». — «Странный, должно быть, человек», — после долгих колебаний повторил Лайош мнение Тери. «Именно странный. Разве так бы мы жили, если б он не был странным? В прошлом году, когда шумиха была с реформой, он бы мог советником министра стать. Советником министра или госсекретарем?.. — задумалась барыня. — Кто из них выше, вы знаете?» Лайош выше поставил советника. «Значит, верно, советником…» Все трое молчали. Хозяйка молчала, вспоминая былые свои надежды, Тери — с презрительным равнодушием, Лайош — с таким ощущением, словно ему солгали, но он притворяется, будто поверил. Как это можно не ухватиться, коли такое тебе предлагают?.. Нет, барин просто морочит барыне голову, а та такая доверчивая, что он и с Тери наверняка ее за нос водит.