Дети - Наоми Френкель

– Для тебя, – подошла и поцеловала его.

Распустил ее волосы нервными пальцами, сбросил с нее одежды нетерпеливыми, торопливыми движениями, и она взяла его руки, чтобы их успокоить, положила их себе на грудь. Медленно, лицом в ее волосах, он тоже обрел спокойствие. Внезапно освободился от ее рук, опустился и поцеловал ее ноги.

– Что ты делаешь? – вскричала она, – Эрвин, зачем ты это делаешь? – пыталась бороться с ним, всеми силами стараясь воспротивиться этому. Но он продолжал целовать палец за пальцем, на ногах и руках. Сжал ее в объятиях так, что ей стало трудно дышать. Горячность его любви выражала горячность его отчаяния. Она чувствовала в его объятиях чудесную цельность души и тела, и не знала, что это чувство идет от таящегося в нем ужаса. Ей казалось, что они еще никогда не были так близки. Темнота в комнате дрожала перед ее глазами, и тело ее трепетало в его объятиях. Он познал ее, когда страх господствовал в его теле. Осушил свое пламенеющее потное лицо в ее длинных пахучих волосах и сказал про себя:

– Последний раз.

Она сжала его в своих объятиях, прижалась головой к его губам и прошептала:

– Я счастлива.

Он молчал, но она требовала от него признания в счастье, и продолжила шепот:

– Тебе хорошо?

Он кивнул головой и сказал ей:

– Будь спокойной, Эдит, будь спокойной.

Она поднялась, села на кровати, испуганно посмотрела на него.

– Почему мне быть спокойной? – и когда он отвернул от нее взгляд в темноту комнаты, глаза ее двигались за ним, – ты что-то ищешь, Эрвин?

Он напряг глаза, чтобы увидеть каждую черточку ее лица, но сила страха в нем одолевала силу красоты. Он впал в панику. Сердце его всей своей теменью сдавалось судьбе. Поклялся в себе, что не сдастся, что ужас не уничтожит в нем талант любви. Пока не настигнет его судьба, сердце его будет служить радости. Включил слабый свет настольной лампы. Она была подобна светлому ангелу, и волосы ее светились в сумраке комнаты. Снова обнял ее и заставил себя сказать ей уверенным голосом:

– Мне хорошо. Мне очень хорошо.

В ночные часы она спала рядом, и он прислушивался к ее спокойному дыханию. Страх снова овладел им, и не было у него сил, чтобы с ним бороться. Встал, чтобы скатать портьеру. В эти поздние ночные часы уже погасли звезды в небе. Прошла над ним первая ночь страхов, и он не сомкнул глаз.

С наступлением утра он взвешивал – идти ли на фабрику, или сказаться больным и остаться рядом с Эдит в этот последний день их совместной жизни. Решил, что будет продолжать жить, как обычно. Уже в рабочей одежде стоял у дверей и колебался – выйти ли в коридор. Эсперанто, лежащий у дверей, преграждал ему путь. Повернулся лицом к комнате. Был уверен, что никогда сюда не вернется. Кто-то ждет его на углу улицы и попросит его следовать за ним. Взял с собой в дорогу чистый платок, прошел мимо спящей Эдит. Склонился над ней.

– Я думала, что это мне снится, – прошептала она сонным голосом, раскрыв глаза.

– Спи, спи,– сказал он голосом, который совсем разбудил ее.

– Не забудь взять свою еду на фабрику.

Фрида готовит ему теперь каждое утро еду на фабрику. С момента, как Фрида примирилась с его присутствием в доме, он для нее как один из домашних. Он продолжал сидеть на постели и гладить лицо Эдит.

– Как ты себя ведешь этим утром? Словно собираешься надолго расстаться.

Он тревожился, что в душе у нее возникнут подозрения, и сказал, смеясь:

– Это в память этой ночи.

– Возвращайся скорей – сказала она ему вслед.

Фрида подала ему еду и спросила:

– Если снова будут тебе звонить, что передать?

– Вернусь домой, как обычно.

Уверен был, что не вернется, как обычно. Всю дорогу от дома Леви до фабрики он был охвачен страхом, что за ним по пятам идет преследователь.

– Алло, Эрвин! – испугали го приветствия друзей, словно открывающие врагу в засаде его местонахождение. Он не ответил на приветствие. Быстро шел вдоль длинного литейного цеха до печи в самом дальнем заброшенном углу. Это был самый неудобный и плохой из всех углов. Порыв ветра туда не доходил, жара там была невыносимой, работа у этой печи каторжной. Потому к этой печи всегда ставили новенького литейщика. Теперь была очередь Эрвина работать в этом пылающем углу. Вилли менялся с ним, по собственной доброй воле, как друг, чтобы помочь ему преодолеть трудности привыкания к работе С первых шагов на фабрике, у Эрвина нашлись и почитатели и верные друзья.

– Давай, поменяемся – сказал Эрвин Вилли. – Возвращайся к своей печи.

– Зачем, друг?

– Поменяемся. Пришла моя очередь терпеть.

– Ты преувеличиваешь.

– В чем?

– Ты думаешь, что тебе можно терпеть и страдать во имя всех. Хватит тебе и собственных страданий.

Эрвин почувствовал стыд. Не чувство справедливости и прямодушия привели его в этот угол, а желание скрыться в темноте, в конце длинного ряда печей и рабочих.

– Не из-за тебя я прошу поменяться, а для себя, у меня так будет спокойнее на душе.

– Вечные твои разговоры о душе. Говоришь, как будто душа – пуповина мира. Человек, я говорю тебе, что это не совсем точно.

Почти силой Эрвин отобрал из рук Вилли железную шпалу.

– Ты преувеличиваешь, парень, – сказал Вилли, уходя, – в отношении души ты грубо преувеличиваешь.

Потоки огня, электрические молоты. Напряженные шеренги людей, цепи лиц, рук, тел. И его лицо, тело, руки включены в общую работу. Свой среди своих. Никто его не выделит среди всех. Нет силы, которая могла бы вырвать его из цепкой людской шеренги. Не бойся! Людская цепь защитит тебя. Здесь он не Эрвин, крови которого требует его враги. Здесь он рабочий среди рабочих с черными закоптелыми лицами. Копоть стирает черты лица. Его рабочее место темно, как адская бездна. Ха! Не похож ли он на демона темной кожей и голой волосатой грудью. Железный брус в его руках – никакое живое существо не осмелится приблизиться к нему. Огромным ореолом вырвалась огненная река из зева печи. Искры падают в пепел, покрывающий пол, и ползут в его сторону. Он яростно затаптывает их и гасит.

– Ты сошел с ума, – словно шепчут ему языки огня голосом Вилли, – из-за душевных терзаний потерять жизнь. Душа человека вовсе не пуповина мира. Ты сильно преувеличиваешь.

Он смотрел победителем на перспективу литейного цеха. Все печи изрыгали пламя. Но фоне этой страшной мощи и красоты, вражда его врагов виделась ему лишенной всякого значения. И он впервые восстал против назначенной ему судьбы. Что заставляет его добровольно предстать перед судом в Москве? Страх перед ними и их уверенность, что он от судьбы не уйдет? Если не в Москве, они достанут его здесь, в Германии. Нет! Возьмет Эдит и сбежит! В мире еще где-то есть угол, в котором можно скрыться, как этот темный жаркий угол в литейном цеху. Жить! Жить – значит признаться, только лишь в тени смерти его жизнь с Эдит была прекрасна. Глубина его любви к ней была подобна глубине чувства конца. Всепоглощающая страсть к ее прекрасному телу шла от желания вкусить до конца красоту жизни. Он с болью чувствовал, что вместо того, чтобы влить в его душу жажду жизни, сбежать и спастись, все его мысли завершаются некой последней подписью. Эдит была последним подарком жизни, столь жестокой по отношению к нему. Страх в душе вернул его к Герде. Она – его судьба. Судьба их едина. Герду ждет гибель. Она стерта из жизни, как стерт образ всей германской коммунистической партии. А его жизнь закончится вместе с ее гибелью. Коммунистическая партия была их судьбой. С ее созданием они встретились, с ее гибелью – расстались. Но как сбежать? Ни за что не найдет он покой душе. Даже рядом с Эдит. Эдит не вернет ему Герду. Тут останется Герда, в нацистской Германии, и судьба ее будет такой же, как его судьба в советской Москве. Оборвется. Не сбегать! А если сбежит куда-либо, жизнь Эдит будет обычной и спокойной, но его все время будет преследовать судьба Герды. Нет выхода. Их судьбам приговор подписан. Герде – в Германии, ему – в Москве. В нем возникло даже какое-то чувство счастья. Суд один, судьба одна вернут ему Герду и отдалят от Эдит. Снова он почувствовал ее в душе, как чувствовал ее всегда и как любил ее всегда. Герда для него не потерялась! В едином суде был смысл и их общей жизни. Суд этот представит их чистыми от любого греха перед их сыном. Эрвин ухватился за все эти доводы, вставшие перед ним в последние недели, чтобы оправдать в своей душе поездку в Москву. Ему придется заплатить за свои великие ошибки и за тех, кто пошел за ним ошибочным путем. Если он сбежит, посчитают его предателем. Чистая совесть для него важнее всего. Во имя сына. И вновь разум Эрвина взбунтовался, и вновь все его помыслы обратились к спасению. И снова он сделал усилие вернуться и бормотал, глядя в огонь: судьба моя и Герды едина! Устал. Швырнул железный брус, не в силах вынести его тяжесть. Стоял напротив огня с пустыми руками.

С окончанием рабочего дня, он был до такой степени измотан размышлениями, что чувствовал упадок сил и невозможность жить хотя бы еще час в этот долгий день бесконечного страха. Но вспомнил старого верного приятеля, который в силах принести облегчение – алкоголь. С того дня, как он сидел в трактире с портным, и получил тумаки от забастовочного пикета, Эрвин не брал в рот спиртного. Рядом с Эдит он ни разу не испытал желания выпить. Но тут сдался. Вышел с фабрики и пригласил Вилли пойти в трактир.