Жизнь во время войны - Люциус Шепард

Пока он шел к выходу, разнообразные члены кланов приветствовали его улыбками и кивками. Так искренне, так непритязательно. Он тоже улыбался, ненавидя их всех.

Ясная ночь, звезды остры, блестящи и разбросаны так равномерно, что полоса синей темноты в вышине кажется натянутым между крышами флагом. Минголла подумал, как легко гулять среди мертвых. Мертвым, по крайней мере, можно доверять. Их смутные порывы не вызваны жадностью или похотью, их память не будит порочных наклонностей, она всего лишь неудовлетворенная мечта о мире, который они почти забыли. Тишина улиц ему тоже нравилась. Она текла темно-синим потоком по клаустрофобным каньонам баррио, мягко пронося Минголлино отражение по окнам магазинов, мимо сваленных в сточных ямах темных фигур, и он думал, что, может, это не так уж плохо – вступить в армию теней, дышать ядовитыми испарениями, двигаться все медленнее и подчиняться приказам, которые позволяют потакать самым низменным желаниям. Минголла ускорил шаг, замахал руками, пошел быстро, так что Джилби и Джеку пришлось перейти на спотыкающийся бег. Наконец остановился у лавки, когда-то продававшей религиозную атрибутику, и стал смотреть на себя в зеркала. Бесконечный ряд освещенных звездами Минголл, все темные, у всех блестят глаза. Отражения успокаивали. Он крутанул головой, и они согласно повторили жест. Он упер руки в бока, повернулся к окну, и армия Минголл, храбрых и неустрашимых, прибыла на военный совет.

Жалко, думал он, что зеркала не волшебные. Он созвал бы родных и друзей, поделился бы с ними мудростью. Не то чтобы ее было так уж много. Одно слово: Панама. Для каждого он произнес бы его по-своему. Мягко старым подружкам, женщине с Лонг-Айленда, чтобы они поняли, как им повезло родиться американками, не видеть и не слышать оскорблений этой мучительной реальности. Друзьям – напрямую, чтобы ни в коем случае не шли в армию. А отцу, м-да, отцу он преподнес бы его свистящим шепотом. Слово затуманило бы зеркала, испарилось, превратилось бы в газ цвета ночного неба и теней; окутав отцовскую голову, оно ниспослало бы ему темный проблеск бытия и заставило содрогнуться, задохнуться квинтэссенцией панамской правды, секунду спустя в дверь постучала бы реальность страхового агента, и мать до восьмидесяти лет развлекалась бы с любовниками во Флориде. Ого! Что за девка!

Панама.

Совсем не то, чего он ждал, ага!

Он так и не добрался до белого голого пляжа, до смуглого берега кинозвездных сисек и коко-локо[29], до избалованных, глянцево-обложечных невинных дочерей безмятежных островов, у тебя американские деньги, Джим, эта земля твоя, бери ее, трахай, уговорами или силой, строй на ней свои супермаркеты... все, что пожелает душа. Нет, он добрался до самой кровавой республики в истории, где дорвавшиеся до берега пираты Колумба трахают трупы своих жертв, где когда-то банда матросов превратилась в каннибалов и охотников за головами, где китайские железнодорожные рабочие сотнями топились в море, когда заканчивался опиум; здесь растет неприметная травка, что дает силу вести в бой армии мертвецов.

Здесь родился человек по имени Карлито.

Панама... маленькая судорога из трех слогов.

Потом слово как бы получило новый смысл, теперь оно говорило о зеленых холмах, что возвышаются за баррикадами, о Дарьене, туманном лесе, потерянных племенах, о ведьмаках, чьи мысли подобны струям дыма.

Другая Панама... может быть, в этом выход.

Джек и Джилби подвинулись поближе, словно почувствовали его желание куда-нибудь свалить, и тут в канаве у Минголлиных ног что-то зашевелилось. Тощий огрызок человека, замотанный в коричневые тряпки, провонявший мусором. Минголла опустился рядом с ним на колени, заглянул в глаза, пустые и преданные, как у собаки. Губы у человека были в струпьях, нос поломан, из ноздрей свисали веревки кровавой слизи, толстые и перекрученные, как макраме. Подавшись вперед, человек схватил Минголлу за руку, и тот, отбросив горькие раздумья, стал работать с его мозгом. За спиной что-то шебуршало и ерзало, но Минголла не обращал внимания.

Пока Джилби не воскликнул:

– Смотри!

Минголла поднял глаза и увидел, как, заслоняя звезды, над ним нависли силуэты фигур и одна из них, голова в капюшоне, вместо лица темный овал, замахивается чем-то длинным и скрюченным. Минголла отшатнулся, но дубинка попала ему над ухом, через всю голову пронеслась вспышка белого света, и он упал на спину. Джилби схватил его, рывком поднял, втащил на тротуар, где сквозь туман Минголлиным глазам предстали сотни людей – запрудив всю улицу, они беззвучно, если не считать клейкого следа дыхания, волочились вперед. Глаза подобны дырам в грязных простынях, оружие на изготовку.

Стекло вдребезги.

Джилби швырнул его к фасаду лавки, Джек расколотил ломом витрину и размел осколки. Джилби втащил Минголлу через окно в зеркальное пространство. Минголла то отключался на миг, то снова приходил в сознание и видел себя в зеркалах. Рот открыт, под носом черная вилка крови. Позади армия – сгрудилась у разбитого окна, давит внутрь, не обращая внимания на встречные копья осколков. Минголла попробовал ударить по ним силой сознания, но не смог собраться, и что-то потащило его мимо проваливающихся собственных отражений по узкому коридору к задней двери. Ручка повернулась у Джилби в ладони, дверь чуть-чуть подалась, потом застряла. Джилби уронил мачете и навалился на дверь.

Не сводя глаз с этого мачете, Минголла прислонился к стене. Оно лежало далеко, крутилось, отступало, непонятно, дотянешься ли. Дотянуться было можно... что ж, он знал мачете. Да еще как! Минголла согнулся, качнулся, выпрямился и подцепил мачете. Рукоятка засалена Джилбиным потом, в пробивающемся сквозь форточку свете блестит на лезвии кровь и ржавчина. Тяжесть придала Минголле уверенности, и он повернулся к армии.

Ширины коридора хватало лишь на двух человек, армия хлынула в него, хрипя, натыкаясь друг на друга, не в состоянии выстроиться по двое. Минголла замахнулся на первого, пробил грудь, живот, прочертил на серой плоти кровавые линии. Двое упали, затем третий. Он разрубил плечо старухе, косынка сползла ей на глаза, она ничего не видела, он проткнул мужчину помоложе и отбросил его в сторону. Дверь со скрипом отворилась, и Минголла вывалился спиной в переулок, почти такой же узкий, как коридор. Заперт с одной стороны высокой кирпичной стеной, с другой – армией. Джилби встал рядом, размахивая увесистой деревяхой, и Минголла, отступая к кирпичной стене, пропорол кишки мужчине с голым торсом и свисающими на боках складками кожи. Нужно что-то чувствовать, думал Минголла. Страх, по крайней мере, ведь его наверняка убьют: их слишком много, головы качаются, глаза – эбеновые щелки, сквозь прорехи в одежде торчит бледная кожа. Или сожаление оттого, что приходится убивать своих бывших пациентов. Ну конечно, ему должно быть жаль. Но словно тот первый удар по голове опустил Минголлу до их состояния, до пустоты, управляемой командами, до взмахов мачете, чуть более быстрых и точных, чем это получалось у них, но таких же примитивных. Лезвие не дрогнуло ни разу – их жизни не стоили такого феномена, – и брызжущая из тел кровь капала с рук Минголлы тяжело и медленно, словно машинное масло. Жмурики из Мяса с Настоящими Органами. Он чувствовал какую-то безмозглую притягательность в том, как они рубятся на части, мышечную радость от хорошего замаха, красивого удара, и – боже! – когда еще у него все так хорошо получалось! Груда тел. Они ползли и цеплялись, пытаясь взобраться на эту кучу. Сковырнуть легко. Он замахивался и ударял в кость. Замах, удар, замах, удар. Была у лесорубов такая рабочая песня. Эх, мачете, ну-ка – хрясь! Переулок собрался для Минголлы в одну жуткую точку. Он смотрел, как ползет последняя жертва – медленно, словно дождевой червь по ноге, и запихивает в живот кишки. Он опять попробовал мозговую атаку и, когда на этот раз все получилось, понял, что, пряча свою настоящую силу от кланов, скрывал ее и от себя самого.