Собрание сочинений. Т.13. Мечта. Человек-зверь - Эмиль Золя

Ее труп подобрали лишь час спустя. Машинист отчетливо различил высокую фигуру бледной женщины, двигавшейся прямо на паровоз: точно грозный призрак возникла она в яркой полосе света; затем фонарь внезапно потух, и поезд в полной темноте с шумом и грохотом стремительно понесся дальше; и тогда машинист вздрогнул, ощутив близкое дыхание смерти. На выходе из туннеля он крикнул сторожу, что, должно быть, произошло несчастье. Но лишь в Барантене сумел рассказать, что там, в туннеле, кто-то кинулся под паровоз; без сомнения, то была женщина: ее волосы вместе с осколками черепа налипли на разбитое стекло фонаря. Когда люди, посланные на розыски тела, обнаружили его, они были потрясены: им показалось, будто на рельсах лежит мраморная статуя. Паровоз, налетев на Флору, отбросил ее на соседний путь; голова девушки превратилась в кровавое месиво, но на теле не было ни единой царапины: полуобнаженная, она была необыкновенно хороша — соединение чистоты и силы! Путевые рабочие молча укрыли ее брезентом. Они узнали несчастную. Конечно же, она покончила с собой в приступе безумия, страшась тяжкой ответственности!

В полночь труп Флоры уже покоился в маленьком приземистом домике рядом с трупом тетушки Фази. Его опустили на разложенный прямо на полу тюфяк и поставили между матерью и дочерью зажженную свечу. Голова Фази, как и прежде, была повернута набок, рот — искажен гримасой: казалось, она смотрит теперь на Флору своими огромными невидящими глазами; мертвое молчание уединенного жилища то и дело нарушал глухой стук — это задыхавшийся от натуги Мизар опять принялся за поиски денег. А через ровные промежутки времени взад и вперед проносились поезда — двустороннее движение было уже полностью восстановлено. Эти могучие стальные кони мчались мимо — безжалостные и равнодушные, им и дела не было до драм и преступлений, творившихся вокруг. Они и знать не хотели о безвестных людях, погибших в пути, раздавленных колесами! Мертвецов унесли, следы крови смыли, и вот уже новые пассажиры устремлялись вдаль — навстречу будущему.

Жак лежал в большой спальне в Круа-де-Мофра, обтянутой красным шелком, два ее высоких окна выходили на железнодорожное полотно, до которого было всего несколько метров. С кровати — старинного ложа с колонками, — стоявшей прямо против окон, видны были проходящие поезда. Уже много лет тут не дотрагивались ни до одного предмета, не передвигали мебель.

Северина велела перенести сюда машиниста, который все еще не пришел в себя; Анри Доверня оставили на первом этаже, в другой спальне, поменьше. Для себя Северина выбрала комнату по соседству с комнатой Жака — их разделяла небольшая площадка. Через два часа все было готово, пострадавших устроили достаточно комфортабельно, так как в доме имелось все необходимое, — в шкафах нашлось даже белье. Повязав поверх платья фартук, Северина превратилась в сиделку, она по телеграфу известила Рубо, чтобы он не ждал ее в ближайшие дни, — она остается ухаживать за ранеными, которых разместили в их доме.

Уже на следующий день врач заявил, что состояние Жака не внушает опасений и он надеется через неделю поднять его на ноги; каким-то чудом машинист отделался лишь небольшими повреждениями внутренних органов. Тем не менее врач настаивал на самом тщательном уходе и полной неподвижности больного. Вот почему, когда Жак открыл глаза, Северина, ходившая за ним, как за малым ребенком, стала упрашивать его вести себя благоразумно и во всем ей подчиняться. Он был еще очень слаб и только кивнул в знак согласия. К нему уже вернулась ясность мысли, и он узнал спальню, которую Северина подробно описала в ту памятную ночь, когда обо всем ему поведала: здесь, в красной комнате, она в шестнадцать с половиной лет уступила домогательствам старика Гранморена. Да, он лежит сейчас в той самой постели, и прямо против него — те самые окна; отсюда, не поднимая головы с подушки, можно следить за проходящими поездами, от которых внезапно сотрясается снизу доверху весь дом. И самый дом точно такой, каким рисовался Жаку, когда тот проносился мимо на паровозе. Он вновь вставал перед его глазами: притаившийся у самого полотна, унылый, всеми покинутый, с заколоченными ставнями; с тех пор как дом был назначен к продаже, он приобрел еще более запущенный и зловещий вид — огромное объявление только усиливало сиротливость заросшего бурьяном сада. И Жак вспоминал, что всякий раз, когда он проезжал мимо, он испытывал щемящую тоску и его терзала неотступная тревога, как будто жилище это возникло здесь, на его пути, чтобы принести ему гибель. И ныне, лежа без сил в красной спальне, он, казалось, постиг смысл своих смутных опасений: да, дело именно в этом — он тут умрет!

Когда Северина заметила, что Жак уже в состоянии ее понять, она поторопилась успокоить его и, оправляя одеяло, шепнула ему на ухо:

— Не тревожься, я все вытащила из твоих карманов. И часы…

Жак смотрел на нее вытаращенными глазами, силясь сообразить, о чем она говорит.

— Какие часы?.. Ах да, часы!

— Могли еще, чего доброго, тебя обыскать. Вот я и спрятала их среди своих вещей. Так что не бойся.

Он благодарно сжал ее руку. И, повернув голову, заметил на столе нож, тоже лежавший прежде у него в кармане. Но его не к чему было прятать — нож, как нож, каких много.

Наутро Жак почувствовал себя крепче, теперь у него появилась надежда, что он здесь не умрет. Машинист испытал истинное удовольствие, узнав Кабюша; тот сновал взад и вперед по комнате, стараясь умерить звук своих тяжелых шагов; надо сказать, что со дня крушения каменолом не отходил от Северины, словно был охвачен неодолимой потребностью выказывать ей преданность; Кабюш забросил свои дела и каждое утро приходил в Круа-де-Мофра выполнять тяжелые работы по дому, он вел себя, как верный пес, не сводящий глаз со своей хозяйки. По его словам, Северина, с виду такая хрупкая, на самом деле могла кого угодно за пояс заткнуть. Она столько делала для других, что надо было что-либо сделать и для нее. И любовники мало-помалу привыкли к присутствию Кабюша, обращались при нем друг к другу на «ты» и даже без стеснения целовались, когда он на цыпочках шел через комнату, сутулясь и стараясь казаться меньше ростом.

Жак не переставал удивляться, куда все время уходит Северина. В первый день, следуя совету врача, она не сказала ему, что внизу лежит Анри Довернь, молодая женщина понимала, что Жаку будет приятно и покойно, если он будет думать, что они здесь только вдвоем.

— Мы здесь одни, да?

— Разумеется, дорогой, одни, совсем одни… Спи спокойно.

Между тем она каждую минуту куда-то исчезала, а на следующий день Жак услышал доносившиеся с первого этажа шаги и говор. Затем — еще через день — он уловил какую-то веселую возню, взрывы звонкого смеха и молодые свежие голоса болтавших без умолку женщин.

— Что это? Кто там?.. Выходит, мы не одни?

— Да, мы не одни, милый! Там внизу, как раз под твоей комнатой, лежит еще один пострадавший, которого мне пришлось приютить.

— Ах так!.. Кто ж это?

— Ты его знаешь. Анри Довернь, обер-кондуктор…

— Анри Довернь… Вот оно что!

— А нынче утром приехали его сестры. Слышишь, как хохочут, ведь они такие смешливые… Он чувствует себя уже лучше, и вечером они возвратятся к себе — ведь отец не может без них управиться; Анри пробудет тут еще несколько дней, пока окончательно не придет в себя… Вообрази, он спрыгнул с поезда и остался цел и невредим, только первое время был, как дурачок, но теперь и это прошло.

Жак, не произнося ни слова, смотрел на нее таким долгим и пристальным взглядом, что Северина прибавила:

— Понимаешь? Если б его тут не было, могли бы начаться разные толки да пересуды на наш счет… Ну, а теперь, коль скоро мы не вдвоем, Рубо и пикнуть не посмеет, у меня великолепный предлог здесь оставаться… Понимаешь?

— Да-да, разумеется.

Вплоть до позднего вечера Жак прислушивался к звонким голосам сестер Довернь; ему вспомнилось, что он уже слышал однажды их веселый смех, в Париже, — смех и тогда доносился с нижнего этажа в комнату, где Северина, покоясь в его объятиях, исповедовалась ему. Потом опять воцарилась тишина, ее нарушали лишь легкие шаги молодой женщины, переходившей из его комнаты в комнату Доверня. А когда дверь в спальню Анри захлопывалась, дом погружался в глубокое молчание. Дважды Жаку сильно захотелось пить, и он постучал стулом об пол, давая этим знать Северине, что она ему нужна. Молодая женщина появлялась с улыбкой на устах, как всегда предупредительная, и поясняла, что освободится еще не скоро, ей приходится все время менять холодные компрессы, которые надо прикладывать к голове больного.

Прошло четыре дня. Жак уже вставал с постели и часа по два просиживал в кресле у окна. Слегка наклоняясь вперед, он видел узкий сад, перерезанный линией железной дороги и обнесенный низкой стеною, — она вся была увита бледными цветами шиповника. И ему вспомнилась та ночь, когда, приподнявшись на носках и вытянув шею, он заглянул через эту стену, и перед его мысленным взором вновь и вновь вставал довольно просторный двор позади дома с живой изгородью вместо забора; найдя в ней отверстие, он проник тогда внутрь и наткнулся на Флору, — сидя на пороге полуразрушенной теплицы, она распутывала краденые веревки, разрезая ножницами узлы. О, страшная ночь, когда его так напугала снова вспыхнувшая болезнь! С той минуты, как к Жаку вернулось сознание, его неотступно преследовал образ Флоры, — точно белокурая дева-воительница, стройная и гибкая, она не сводила с него горящих глаз! В первые дни он не заговаривал о крушении, и окружающие из осторожности также хранили молчание. Однако в его памяти всплывали все новые подробности; Жак воссоздавал картину происшедшего, он ни о чем больше не мог думать и теперь, сидя у окна, с необъяснимым упорством только и делал, что отыскивал следы катастрофы и старался увидеть оставшихся в живых ее свидетелей. Почему Флоры нет на обычном посту, у переезда, где она всегда стояла с флажком в руке? Жак не решался спросить, и это только увеличивало тревогу, которую навевал на него мрачный дом, будто населенный призраками.