Цирк Умберто - Эдуард Басс

В начале мая Карас приехал в Будейовицы и тихим, погожим утром отправился по лесистым склонам в Горную Снежну. Раскидистая красавица лиственница у могилы отца и матери встретила его трепетом хвои. Долго стоял он, размышляя о бренности человеческой жизни, затем спустился в деревню, где у него никого уже не осталось, где никто его не узнавал. Дорогой ему встречались почти одни женщины, мужчины были в отъезде, странствовали с цирками. Карас улыбался — вот какие всходы дало семя, которое заронили они с покойным отцом… Он взглянул на церквушку, подошел к изгороди приходского сада — над ней все так же свисали ветви груш и черешен. Потом углубился в лес, добрел до ручья, где водились раки, в дубнячке невольно напряг зрение — не мелькнет ли в траве шляпка подосиновика. С детства знакомым лесом прошел он на немецкую сторону, дождался там автобуса и, удовлетворенный, возвратился в Будейовицы. Хорошо в горах, тихо и покойно, но ему уже не покинуть большого города — слишком свыкся он с его гулом, с ритмом его жизни.

Возвратившись домой, Карас обнаружил, что секретарь придвинул к заваленному письмами столу второй стол, на котором тоже громоздились пакеты.

— Прямо лавина какая-то, — встретил его пан Каубле. — Многие обещают приехать тридцать первого, проститься с вами.

— Все-таки мир хорош, дружище, и жизнь прекрасна, — воскликнул растроганный Карас.

— Получается так, — живо отозвался седеющий преемник Стеенговера, — человек годами создает свой собственный мир, и в один прекрасный день обнаруживается, что мир этот реально существует.

— Может быть, и так, голубчик, может быть, — кивал Карас, — но что же нам делать с гостями?

— Ума не приложу. Билеты давным-давно распроданы, а заявки продолжают сыпаться со всех сторон.

— Не дать ли нам дневное представление?

— Это невозможно, пан директор. Мы уступили помещение Бребурдам, тридцать первого у них генеральная. Пожалуй, единственный выход… если вы не пожалеете тысчонки-другой… устроить где-нибудь чай — днем, нечто вроде прощального приема.

— Прекрасно, голубчик. За деньгами для встречи с друзьями дело не станет. Ну, да я целиком полагаюсь на вас, пан Каубле, будьте так любезны, возьмите это на себя — с меня хватит корреспонденции.

И вот однажды шеф-редактор «Гласа народа» получил такое послание:

«Пан Вацлав Карас приглашает Вас 31 мая 1925 года в 17 часов на чай в зале отеля „Карлтон“».

Шеф-редактор повертел в руках пригласительный билет и потянулся к телефону.

— Алло, это «Глас лиду»? Дайте шефа, пожалуйста… Привет, Гонза, это Одвадил. Скажи на милость, ты не получал приглашения от некоего Вацлава Караса? Кто это такой? Это не бывший министр? Что, директор варьете? Но ведь там был какой-то Умберто?.. Тридцать пять лет, говоришь, директорствовал? Отродясь не слыхивал. Значит, не идем, он ведь не политик… Дашь об этом информацию в хронике? Правильно. Я тоже так сделаю. Ну, спасибо, Гонза, пока.

Шеф-редактор положил трубку и нажал кнопку звонка. Вошел посыльный.

— Пан Корноут, подкиньте-ка это пану Хлебенцу в хронику.

Минуту спустя в дверь постучали, и в кабинет, держа в руках приглашение Караса, вошел редактор отдела хроники.

— Пан шеф, вы переслали мне эту карточку… Не могли бы вы сказать, кто такой Вацлав Карас?

Шеф-редактор уперся руками в стол и отодвинулся вместе с креслом, выпятив могучий живот. Затем он воздел руки над головой и принялся распекать подчиненного:

— Послушайте, какой из вас к черту шеф хроники, если вы даже не знаете, кто такой Вацлав Карас! Он тридцать пять лет проработал в нашем районе, а вы о нем первый раз слышите! Так, по-вашему, делают газету?! Я… я сижу здесь как приклеенный, вылавливаю ваших блох, а вы меня еще спрашиваете, кто такой Карас?!

— К сожалению, я… это как-то ускользнуло…

— Ускользнуло, ускользнуло. Сколько раз я вам говорил, что нужно завести картотеку. Вацлав Карас — это знаменитый директор театра-варьете!

— Ах, вот как. А мне казалось, что там директором Умберто…

— Не позорьтесь, любезный, его имя значится на всех афишах.

Хлебенец выскочил из кабинета и сплюнул.

— Папаша Корноут, — обратился он в приемной к посыльному, — Бирхунд уже явился?

— Здесь. Пишет в репортерской.

Хлебенец зашел в репортерскую и остановился возле пана Палички, по прозвищу Бирхунд[192].

— Слушайте, Пивопес, вот вам приглашение на чай в приличное общество, только смотрите снова не наклюкайтесь.

— Вацлав Карас? Кто это такой? Один Карас получил четыре года за кассу, но того звали Лекса, Александр…

— Вы, кажется, еще и пси-хо-лог, пан Пивопес. Будет взломщик приглашать вас в «Карлтон», как же! Карас — заслуженный директор, тридцать пять лет руководит варьете, а вы о нем первый раз слышите. Репортер называется! Положись на вас, с вами только газету для слепых делать. Все я должен знать! В общем, отправляйтесь туда и сварганьте из этого чая брандахлыст строк на тридцать пять, старику загорелось.

Как только за Хлебенцем закрылась дверь, Паличка яростно швырнул билет на стол.

— Как же, пойду я в пять часов в «Карлтон», когда «Виктория» играет со «Спартой». Решается судьба третьего места!

Он выбежал в коридор и приоткрыл соседнюю дверь.

— Здорово, культура! Театральная сенсация — директор варьете Карас устраивает прощальный чай. Шеф велел тебе состряпать строк тридцать пять, можешь даже лирики подпустить.

— Чепуха какая-то, — послышалось в ответ, — шеф заказал мне большую статью о генеральной репетиции в варьете, а теперь еще и на чай иди? Сейчас я ему звякну…

— Не надо, не звони, я все устрою…

— Ах ты скотина, так ты хотел отыграться на мне?!

Паличка захлопнул дверь и со злости чуть не разорвал пригласительный билет. Навстречу ему по коридору двигалась знакомая фигура.

— Рад вас видеть, пан Трунец, заходите, заходите.

— Добрый день, коллега Бирхунд. — В комнату, кланяясь и протягивая Паличке руку, вошел благообразный старичок. Пан Трунец сорок, лет служил хроникером в «Гласе народа», а двенадцать лет тому назад вышел на пенсию. Он прославился корреспонденциями о балах, похоронах и прочих чрезвычайных происшествиях; газете, согласно тогдашним требованиям, вменялось в обязанность перечислить возможно большее число участников, подробно описать дамские туалеты, подсчитать количество венков и лент с надписями. Милош Трунец основательно, набил руку, и его информации всегда отличались пространностью изложения. Именами и титулами он мог заполнить два, а то и три столбца. Трунец получал скромное жалованье и небольшой построчный гонорар. Знатное лицо с замысловатым именем и титулом на две строчки стоило шесть геллеров, из расчета три геллера за строку. Впоследствии гонорары упразднили, и репортер Трунец вместе с доходом потерял и славу. Правда, издатель несколько повысил ему жалованье, но Трунец все же чувствовал себя обиженным и уязвленным. С отменой гонорара отпала необходимость подсчитывать строчки — с той поры Трунец перестал читать газету. «Стану я портить глаза, — презрительно говаривал он, — я и так все знаю наперед». В действительности же он не знал ничего, поскольку ничем не интересовался. Он не мог отвыкнуть от своего старомодного слога, не мог приспособиться к темпу нового времени. Газета существовала помимо него, отделом хроники завладели молодые, энергичные парни, Трунец все ходил и ворчал: «Не ценят здесь старых, заслуженных газетчиков. Работа есть, но мне ничего не заказывают, все от меня скрывают». В пятьдесят пять лет ему дали пенсию. Он оскорбился, отнесся к этому как к вопиющей несправедливости, поносил газету на чем свет стоит, но ежедневно приходил в редакцию, надеясь получить хоть какое-нибудь задание. Ему оставили ненужный стол, за который он усаживался и… засыпал. Проспав или продремав два-три часа, он одевался, сокрушенно констатировал: «Опять ухожу ни с чем», учтиво прощался с молодыми коллегами и брел домой. Он не понимал, что происходит вокруг, не разбирался во внутриредакционных переменах и настолько плохо знал новых людей, что всерьез называл их по случайно услышанным прозвищам. Вот и теперь он был уверен, что Паличку зовут Бирхундом.

— Пан Трунец, вы-то мне и нужны! — воскликнул Паличка. — Не помните ли вы Вацлава Караса?

— Как же, как же, пан коллега, был такой позументщик на Перловой улице — кандидат в гласные от старочехов.

— Холодно, холодно…

— Другой Вацлав Карас жил на Малой Стране, перчаточник, у него еще дочь утопилась… Третий держал похоронное бюро в Смечках, раз у него лошади с катафалком понесли… Не тот? Ну, тогда каменотес со Слованов, у которого надгробье украли!

— Нет, не то.

— Так ведь этих Карасов в Праге… Может быть, советник верховного суда чешских земель? Того тоже звали не то Вацлавом, не то Болемиром, точно не скажу, я всегда путаю эти имена. Тоже не тот? Ну, тогда, может, колбасник или директор варьете…