Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

хаотично, так же, как и в подлинном мире. Но лучшим из прочитанного мною в те дни все-таки был Борхес, меня привлекали его сказочные, с детства знакомые сюжеты, о которых я позабыл и не догадывался, что скучаю по ним, пока не встретил их у него, и то, как в образах, сплошь простых, умещаются смыслы почти бесконечной сложности.

Сам я толком не писал. Склепал было рассказ о том, как человек сидит, привязанный к стулу в квартире на площади Данмаркспласс, его пытают, затем убивают выстрелом в голову, и в конце я попытался замедлить действие, описать, как пуля проходит сквозь кожу и кости, хрящи и спинномозговую жидкость, сквозь мозг, разные его части, потому что мне нравились латинские термины, они напоминали географические названия, долины и плоскогорья, – однако ничего путного не вышло, получилась ерунда, и я все стер. Две страницы за шесть месяцев. Мы с группой съездили в Йовик и записали демо, две песни даже крутили по НРК, и нас пригласили на разогрев на вечеринку в «Хюлене». Отыграли мы неплохо, в «Студвесте» написали, что мы, хотя нашего названия даже не указали в афише, вытянули весь вечер; и нас пригласили снова, на этот раз одних, на весь вечер. Народа набилось полно, мы волновались, все или почти все пошло наперекосяк, на записи было слышно, как кто-то из зрителей орет: «Ну дерьмово же играют!» Тем не менее в «Студвесте» опять напечатали хороший отзыв, но я больше не чувствовал себя польщенным: журналист, написавший это, был земляком Ханса, они даже играли вместе в нескольких группах. Его нам и предложили, когда мы решили взять еще одного гитариста, – ни о ком другом и речи не шло; он явился на репетицию, замкнутый, но не смущенный, и с лету проиграл все наши песни. Его звали Кнут Улав, он был высокий, с рыжеватыми волосами, открытым лицом и с чистым, строгим, почти гурманским музыкальным вкусом. На ударных он играл куда лучше меня, на бас-гитаре – видимо, лучше Пола, и я не удивился бы, если бы он и пел лучше Ханса. Благодаря ему наша группа здорово продвинулась, а у меня появился еще один знакомый, на котором можно было оттачивать свой характер. О себе он рассказывал мало, ему и в мысли не приходило сообщать о своих достижениях, даже исподволь – как обычно принято, чтобы не подумали, будто ты хвастаешься. Но при всей открытости его лица и глаз, при всей раскованности в компании, имелось в нем нечто закрытое и таинственное. Он относился к тем немногим, кто засиживался в гостях до рассвета, к тем, кто никогда не уходил домой, если начиналась какая-нибудь движуха, этим качеством обладал и я, мы много раз оставались с ним где-нибудь после тусовки, пили в восемь утра кофе, пьяные и веселые, трепались, а на следующий день забывали о чем. Одна из таких бесед затянулась надолго, я говорил о Вселенной, как она в будущем откроется нам, как мы станем узнавать о ней все больше, а значит, и о нас самих тоже – мы ведь состоим из звездной пыли, утверждал я, проникаясь светящимся и мерцающим, почти торжественным настроением, в которое приводило меня опьянение вкупе с видом звездного неба; и тут Ханс возразил: все наоборот, наука пойдет вглубь, именно там будущее. Нанотехнологии. Генная инженерия. Атомная энергия. Сила и мощь скрыты в малом, в микромире, а не в большом, в макромире. Я смотрел на него – конечно, он прав, мы на пути внутрь. Внутрь – это наше новое вовне.

Я написал рассказ от лица умершего мужчины: его подобрала скорая возле подземного перехода на Данмаркспласс, у него остановилось сердце; но повествование продолжалось – тело отвезли к патологоанатому, потом положили в гроб, отправили в церковь, а оттуда на кладбище. Три месяца работы, две с половиной страницы – ерунда, удалить. Однажды вечером полиция устроила обыск в доме напротив, их кухонные окна смотрели в мои с расстояния в два метра, на следующий день об этом напечатали в «Бергенсависен»; в квартире нашли много огнестрела и пятьдесят тысяч наличными. Я спустился к Эспену, показал ему газету, мы удивились и посмеялись: всего несколько суток назад мы с ним вернулись ночью пьяные, пошли ко мне на кухню за кофе, заметили за занавесками в окне напротив какие-то тени, я открыл форточку и швырнул в нее жестянку из-под паштета, она со звоном ударилась о стекло, мы спрятались, из-за шторы выглянул какой-то парень – и на этом все! А они, оказывается, ограбили банк!

Но бо́льшую часть времени я проводил в лечебнице Саннвикен. Иногда казалось, будто там проходит вся моя жизнь. Люди, с которыми я работал, были непритязательны, мне этого очень не хватало. И денег не хватало, а там я их зарабатывал. А еще, пожалуй, мне не хватало иного практического занятия, никак не связанного с университетской жизнью и позволяющего взглянуть на себя по-новому, что помогало продвигаться дальше: ведь все, что я ни делал, я делал ради того, чтобы писать. Все подчинялось лишь этому. Или должно было подчиняться.

Однажды вечером я работал один, и перед самой пересменкой мне позвонила Мари.

– Привет, – удивился я, – ты что-то забыла?

– Нет, – ответила она, – просто я тут одна сижу, вот и решила тебе предложить – может, зайдешь ко мне после работы? Вина бы выпили.

Мне стало жарко. Что она такое говорит?

– Нет, лучше не надо, – сказал я, – мне нужно домой.

– Карл Уве, давай начистоту, – снова заговорила она, – я хочу с тобой переспать. Что у тебя есть девушка, я помню. Никто ничего не узнает. Будь уверен. Обещаю. Всего один раз. И больше никогда.

– Но я не могу, – ответил я, – так нельзя. Мне очень жаль.

– Точно? Ты уверен?

Ох, как же мне хотелось закричать: НЕТ! НЕТ! НЕТ! И броситься к ней.

– Да, уверен. Так нельзя.

– Понимаю, – проговорила она, – но, надеюсь, ты не подумаешь, будто я дура – из-за того, что я вот так напрямую спросила. Не хочу, чтобы ты считал меня дурой.

– Нет-нет, – заверил я ее, – я такого о тебе никогда не подумаю.

– Обещаешь?

– Да.

– Тогда до завтра. Пока.

– Пока.

Наступило завтра, я переживал из-за предстоящей встречи с Мари, однако ничто в ее поведении не напоминало о случившемся, она держалась как прежде, может, лишь чуть отстраненно.

О ее предложении я вспоминал каждый день несколько недель подряд. И в каком-то смысле радовался, что не поддался искушению: изменять Гунвор мне не хотелось, и в трезвом виде удержаться было нетрудно. С другой стороны, стоило об этом подумать,