Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

– Как дела в академии?

– Неплохо, но после тебя мы ввели обязательную посещаемость. Хотя сейчас все ведут себя хорошо.

– Я знаю Эспена, – сказал я, – он мой близкий друг.

– Правда?

Мы помолчали. И я, и он оглядывали зал.

– Вы сейчас как, над новой книгой работаете? – спросил я наконец.

– Да кропаю кое-что, ага, – ответил он.

Ему бы спросить, как продвигается мое сочинительство, пишу ли что-нибудь я, однако он не спросил. Я его понимал и не винил, но меня это кольнуло.

– Ну ладно, – сказал я, – может, попозже еще поговорим. Пойду пройдусь.

Он улыбнулся в ответ и повернулся к собеседнице. Возле двери я заметил Ингве – он высматривал кого-то в зале. Я поднял руку и направился к нему.

– Нервничаешь? – спросил он.

– Да, дико, – ответил я. – А ты?

– Да не особо. Может, потом накроет.

Я закурил, мы подошли к Хансу, проболтали несколько минут, а затем какая-то девушка похлопала в ладоши и в зале повисла тишина, внезапная, словно взлет испуганных голубей. Девушка приветствовала всех. Гостей ждет ужин, поздравления, веселье и, наконец, выступление группы «Кафкаварка».

Желудок свело до боли.

Мы подошли к столу, где на каждом месте лежала карточка с именем, я нашел свою и сел, к несчастью далеко и от Ингве, и от Ханса.

На каждой именной карточке было написано по одному предложению – видимо, характеризующему гостя. На своей я прочел: «Снаружи – двадцатилетний, внутри – тысячелетний».

Так вот каким меня видят? Вот каким считают?

В последний год я говорил все меньше, а молчал все больше, наверное, на это и намек.

Моя соседка, девушка в короткой черной юбке с оборкой из чего-то вроде тюля, в черных чулках и красных туфлях на высоком каблуке, развернула салфетку и положила ее на колени. Я последовал ее примеру.

Девушка посмотрела на меня:

– Ты тут с кем-нибудь знаком? В смысле из организаторов?

– Ни с кем. – Я покраснел. – Я в группе играю.

– А-а. А на чем?

– На ударных, – ответил я.

– А-а.

Я на некоторое время отвернулся, и больше вопросов она не задавала.

Ел я молча, время от времени поглядывая на Ингве или Ханса – оба они были заняты разговором с соседями по столу.

Ужин тянулся вечность.

Снаружи свирепствовала буря. Разбушевавшийся ветер с грохотом гонял по улицам мусорные баки, и оконные стекла порой дребезжали.

Едва ужин закончился, я подошел к Ингве и Хансу и до самого нашего выступления от них не отходил.

Нас представили собравшимся, я вскочил, все захлопали, мы направились к инструментам, я уселся на маленькую табуретку за ударной установкой, нахлобучил на голову бейсболку с логотипом фермерского объединения – несмотря на блестящие научные карьеры, собравшиеся тут гости выросли среди тракторов, косилок и бочек с муравьиной кислотой, – вытер платком руки и взял барабанные палочки. Все молча смотрели на нас. Отсчитывать полагалось мне, но я не решался, боясь, что Пол или Ингве не готовы.

– Готовы? – спросил я.

Ингве кивнул.

– Давай, считай, – велел он.

Я проговорил про себя первую строчку «Не укладывается в голове».

Ладно.

Я отсчитал, и мы заиграли. К моему ужасу, при каждом ударе большой барабан отъезжал от меня. Недалеко, но все же, так что к концу композиции я сидел вытянув ногу, а если учесть, что я одновременно бил в малый барабан и тарелки, то, скорее всего, я напоминал паука, страшного, с растопыренными лапами.

Все захлопали, я вернул большой барабан на место, вслух посчитал и сменил паучью позу на обычную. Гости принялись танцевать, все шло неплохо, во многом благодаря Хансу: он выступал как ни в чем не бывало, без страха и, к счастью, без заморочек.

Утром, добравшись по пустынному, опустошенному бурей городу до дома, я расплакался. Совершенно беспричинно – все было хорошо, концерт прошел успешно, по крайней мере, насколько мы могли судить, но тем не менее стоило лечь на кровать, как из глаз хлынули слезы.

* * *

После Нового года мне предложили постоянную смену по выходным в Саннвикене, и я согласился.

Помимо этого, я попросил внести меня в список подменяющих санитаров, и постепенно, сам того не заметив, я уже работал там полный день. Учебу я забросил и соглашался на все, с упоением, жадно, мне хотелось работать еще больше, что я весь следующий год и делал. Иногда две смены подряд, в одном отделении утром, в другом вечером, так что получалось шестнадцать часов. Порой я неделями дежурил в самом тяжелом отделении, где санитарами устраивались в основном охранники, – мне там не нравилось; по правде говоря, я все время боялся, считал некоторых больных опасными, хотя охранники смеялись над ними, а время от времени, когда смотрели телевизор, даже сажали их к себе на колени и гладили, будто кошек.

Особенно пугал меня один пациент. Лет сорока, по имени Кнут, он походил на подростка. Худой, жилистый, с красивым выбритым черепом. Голову ему брили, потому что иначе он выдергивал волосы и ел их. Ел он и пыль, когда находил ее, а однажды вечером я увидел, как он открывает холодильник и достает оттуда луковицу. Он откусил кусок, из глаз брызнули слезы, но он продолжал ее грызть и вскоре, несмотря на слезы, доел всю луковицу целиком, вместе с шелухой. С ним случались приступы агрессии. Чаще всего он старался покалечить сам себя и однажды с такой силой ударился головой о стену, что череп треснул. Больше всего он любил ходить. Если бы его не останавливали, он бы до Сибири дошагал, все ходил, ходил, ходил, будто заведенный. Когда он с мрачными, ничего, кроме этого мрака, не выражающими глазами направлялся ко мне, я всегда пугался. Как-то раз мне надо было побрить ему голову, он сел в ванну и, похоже, почувствовал мой страх, потому что ухватил меня за руку, так что вырваться я не мог, и укусил. Потом мне вкололи антистолбнячную сыворотку. И отпустили домой. Но я вернулся в отделение, пускай я и боюсь, об этом никто не узнает.

Я «пас» суицидников, многие из них мыслили отчетливее, чем тяжелые хроники, у многих имелась зависимость, некоторые страдали сильным психозом или паранойей, другие – манией или депрессией, большинство из них были молодые.

В отделении, где я работал постоянно, я познакомился с другими сотрудниками, а потом стал ходить с ними в разные места. Кто-то из них жил поблизости, другие – в центре Осане, по вечерам в пятницу или субботу они собирали дома гостей, звали и меня, там я напивался в компании этих женщин лет