Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Германских пленных русские немедленно убивают, а раненых – тем более, – строго внушал ему обер-лейтенант. – У них и для своих-то солдат не хватает медикаментов, не то что для наших… То, что произошло с тобой, – просто редкое исключение. Запомни: русские тотчас уничтожают немецких пленных!
Дитера вскоре увезли на дальнейшее лечение в Фатерланд, но домой он вернулся только летом нынешнего года. Пока он валялся в госпиталях, его старшая сестра вышла замуж за какого-то инвалида и переехала в Данциг, а мать и младшая сестра по-прежнему занимают в усадьбе половину небольшого работного домика. Врачи пока запретили Дитеру заниматься тяжелым трудом, и хозяин поместья определил его временно в конюшню, к лошадям, через которых он и познакомился и даже в какой-то мере подружился с Михелем. Мишка уже несколько раз был в их доме, где его всегда приветливо встречают мать Дитера, фрау Гильда и сестра Ханналора – длинноногая, нескладная, стеснительная девочка-подросток.
– Я, наверное, и в самом деле теперь наполовину русский, – серьезно сказал как-то Дитер Михелю. – Ведь в меня столько влито русской крови! Однажды – ребята позднее рассказывали – мне внезапно стало плохо, я почти умирал. За ампулами бежать уже не было времени, и доктор – фрау Галина – организовала тут же, в палате, прямое переливание. Несколько выздоравливающих ваших солдат, сами еще совсем слабые, вызвались дать мне свою кровь…
– Я никогда, пока живу, не перестану молить Бога о здоровье тех прекрасных людей, которые спасли моего Дитера, – проникновенно сказала фрау Гильда, с обожанием глядя на Мишку. – У вас, у русских, добрые сердца – за это Бог должен наградить вас. После войны он непременно пошлет вашему народу счастье, хорошую жизнь.
– Да-а, они, немцы, сейчас, май-то, намного изменились, можно сказать – поумнели, – заметил, заканчивая свое повествование, Мишка. – Мне поляки рассказывали: раньше что управляющий, что сам хозяин – зверюги зверюгами были, чуть что – сразу за дубинки хватались. Сейчас, май-то, присмирели. Даже голоса не повышают. О русских, май-то, иногда заговаривают – чувствуется, боятся они наших. – (Тут мне с досадой подумалось – а чего же это наш-то Адольф-второй никак не изменится? Правда, о наступающей русской армии он теперь тоже частенько речь заводит, а вот чтобы нрав свой укоротить… К примеру, сегодня опять налетел на Юзефа, несколько раз ударил его, а когда бывшая поблизости мама (они с Юзефом грузили на телегу навоз, а мы трое растрясали его на поле) попыталась вступиться за него, оттолкнул так, что она едва не шлепнулась в навозную жижу. Гад порхатый! Ох, май-то, и дождется же когда-нибудь он!)
Ну, теперь, казалось бы, подошла очередь описать второе, тоже немаловажное для меня событие – примирение с Джоном, – посредником которого неожиданно явился Мишка. Но уже слишком поздно. С рассказом о неизвестном мне Дитере меня опять, как это нередко случается, занесло «не в ту степь», а на изложение собственных забот и деяний не хватает времени. Итак, придется отложить продолжение своего повествования (если опять не «заколодит») до завтра или до какого иного дня.
А посему я желаю тебе, моя совесть – тетрадь, а заодно и себе спокойной ночи. И приятных к тому же сновидений.
14 ноября
Вторник
Сегодня в доме Гельба снова что-то наподобие траура – забирают в армию Генриха. Не помогла и недавняя поездка старого Гельба в магистрат – последняя отсрочка, что была дана Генриху, оказалась очень недолгой – чуть больше месяца.
Заплаканная, с распухшим, красным носом Гельбиха понуро снует между домом и погребом, носит какие-то баночки, свертки, – снаряжает сынка в опасный путь. И у самого Гельба сегодня нос краснее, чем обычно, он словно бы еще больше постарел, сгорбился. Хмурая Анхен то и дело выскакивает на крыльцо, яростно раздувает духовой утюг, видно, что-то гладит для брата.
Провожают Генриха все трое. Собираясь утром на работу, я вижу из окна, как они гуськом выходят за калитку. Фрау Гельб, помешкав, пропускает сына вперед, мелко крестит дрожащей рукой его спину. А тот в этот момент говорит что-то отцу, после чего передает ему чемоданчик и в несколько прыжков взлетает на наше крыльцо.
– Пришел сказать вам «до свидания», – возбужденно произносит новоиспеченный солдат Вермахта и поочередно протягивает каждому руку.
– Ух ты, какой Аника-воин! – добродушно-насмешливо говорит Леонид и с жалостью смотрит на тонкую мальчишескую шею Генриха и на его оттопыренные, по-детски розовые уши, которые особенно выделяются сейчас, после стрижки под «нуль». – Ну, теперь держись, Красная армия, такое мощное пополнение к Гитлеру топает!.. Только, смотрите, не напустите там в штанишки, когда услышите гром русских «катюш».
– Что он сказал? – Генрих смотрит на меня, и улыбка на его лице постепенно гаснет.
– Леонард желает тебе доброго пути, – сдержанно говорю я. – Чтобы ты остался живой и поскорей возвратился к отцу и матери.
Мне почему-то очень жаль Генриха, жаль, если погибнет настоящий талант, и я сердита на Лешку за его неуместные грубость и насмешку. Нельзя же так. Все-таки Генрих не из тех сопленосых, бесноватых деревенских «гитлерюгендов», которые еще сравнительно недавно, завидя нас, русских, потрясали глумливо кулаками и орали во всю глотку: «Дейтчланд, Дейтчланд – юбералле»[39].
– Нет, Леонард не это сказал! – с мальчишеской упрямостью произносит Генрих, и губы его жалко и зло кривятся. – Я знаю, «катюша» – это страшная русская пушка. Он, Леонард, думает, что я рвусь защищать Гитлера, но испугаюсь «катюши». А я… Я не трус! Я знаю теперь, что Гитлер – сволочь, но мне жаль мою Германию…
Губы парня вздрагивают, он вот-вот заплачет.
Лешка наконец понял, что обидел его. Несколько смущенный, он дружески обнимает понурого Генриха за плечи: «Не обижайся на меня. Я пошутил. Ты хороший парень. Мой тебе совет – поостерегись, не лезь особенно-то в самое пекло и постарайся выжить».
Теперь я уже дословно перевела Лешкины слова и от себя дружески добавила:
– Всего тебе доброго, Генрих. Ты ведь знаешь, мы все всегда очень хорошо к тебе относились и надеемся, что у нас не будет впредь повода относиться к тебе иначе. Действительно, постарайся выжить… Генрих, – остановила я его, когда он уже шел к выходу, – Генрих,
