Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одному только я не верю – ни за что не могу поверить! – это подлой пропаганде в отношении нашей Советской армии, что широко развернулась сейчас и на радио, и на страницах газет. Что только ни есть грязнее, страшнее и нелепее – они льют на наши русские головы. Я уже не раз ругалась с Митой на эту тему, спорила со Шмидтом. Они горячатся, с пеной у рта пытаются доказать свою правоту – приводят какие-то факты, показывают страшные газетные и журнальные снимки. В этих спорах я не уступаю им ни на шаг, что их, конечно же, злит и бесит безмерно.
Сегодня Шмидт в очередном скандале снова сгоряча назвал меня «большевиком» и даже «полукомиссаром» (?!). Ничего себе – достукалась! Вечером, подумав трезво обо всем, я вняла тревожным советам Симы и решила не бросаться впредь в бесполезные споры «с открытым забралом», а немножко воздержаться. Ведь уже осталось ждать совсем-совсем немного (а все-таки интересно, почему Шмидт обозвал меня столь половинчато – «хальбкомиссар» – «полукомиссаром»?).
Ну, теперь немного о новостях. Самая главная из них та, что в минувшую субботу неожиданно приехал Миша – похудевший, но еще более «взрослый», возмужавший. Мы, конечно, не ждали его, поэтому «явление братишки» явилось для всех приятным сюрпризом. Мама на радостях испекла целую гору вкусных оладьев из муки, которую «презентовала» нам недавно фрау Гельб и которую мы приберегали к Рождеству. Нинка сбегала к Бангеру, и оттуда тотчас прибыли Кончитта с Джованни и Михаил. За разговорами засиделись допоздна. Мишка рассказал много интересного о жизни в усадьбе, о работающих там людях – русских, поляках, пленных французах – и о немцах.
Он познакомился с молодым немецким парнем по имени Дитер, воевавшим с начала войны на русском фронте – сперва под Смоленском, потом под Москвой, а сейчас отпущенным домой вследствие тяжелого ранения головы. Так вот, этот Дитер сказал ему, что уже тогда, в зимнюю кампанию 1941–42 годов, многие немецкие солдаты поняли, что нападение Германии на Советский Союз является самой большой ошибкой Гитлера и что Фатерланд неминуемо ждет поражение (мне сразу вспомнились аналогичные слова Маковского).
Этот парень, раненый, попал в плен, и его лечили советские доктора. Он лежал в одной палате вместе с русскими ранеными, и не проходило ни одного дня, чтобы кто-нибудь из выздоравливающих красноармейцев не подсел к нему на край постели, не сказал с грубовато-ободряющей улыбкой: «Ну что, фриц, – дышишь еще? Давай, давай, выцарапывайся из своей хвори! Считай, что тебе крупно повезло – для тебя война уже позади, уже капут. Когда вернешься в свой хауз, не забывай, что в твоих жилах течет теперь половина русской крови».
В палату, где лежал Дитер, часто наведывалась худенькая светловолосая девчушка лет десяти-одиннадцати, с большими серо-зелеными глазами и с россыпью золотистых веснушек на вздернутом носу. Она была дочерью здешнего врача Галины Наумовны и с тех пор, как их дом разбомбили, жила с матерью тут же, в госпитале.
Все раненые любили девчонку, звали ее ласково – Варенькой, ждали ее прихода, а она, появляясь, принималась проворно наводить порядок: прибирала в тумбочках, бегала то за одним, то за другим на пищеблок, поила с ложечки лежачих или, подсев к столу и высунув от напряжения кончик розового язычка, старательно писала крупным детским почерком письма под диктовку.
Часто по просьбе раненых Варенька становилась в простенок возле окна (чтобы все видели ее) и, подражая, видимо, какому-то поэту, читала нараспев стихотворение о любви и верности, о том, что, как бы далеко и в какой бы страшной опасности ни был человек, он непременно вернется, если его кто-то любит и ждет. Или пела тоненьким голоском песню, которая начиналась словами: «Вставай, страна огромная…», и которая отчего-то всегда странно и непонятно волновала его, Дитера – немецкого солдата. При словах: «…с фашистской силой темною, с нечистою ордой» – голос девочки звенел, как натянутая струна, при этом она всегда с любопытством и страхом косилась в ту сторону, где лежал забинтованный немец.
Дитер тогда уже кое-что понимал по-русски, но он отчего-то не решался заговорить с Варенькой, отчего-то робел перед ней. Эта проворная худенькая девчушка, в явно уже коротком для нее фланелевом платьице в горошек, с белым воротничком и с потертыми на локтях рукавами, почему-то неизменно ассоциировалась в его сознании с образом огромной страны, поднявшейся во весь свой гигантский рост на смертный бой. До нелепости странное, конечно, было это ощущение: маленькая девочка и огромная страна.
А однажды Варенька сама заговорила с ним.
– Ты фашист? – спросила она, настороженно глядя на него большими серо-зелеными глазами.
– Нет… Найн, – торопливо и виновато ответил он. – Я только солдат. Их бин блоз зольдат.
– Я так и думала, – сказала обрадованно Варенька и улыбнулась ему всеми своими многочисленными веснушками. Она озабоченно поправила загнувшийся угол салфетки на тумбочке и вдруг предложила: – А хочешь, я прочту тебе стихотворение на немецком языке, которое мы недавно учили в школе? – И, не дожидаясь ответа, тут же встала в привычную позу, вскинув остренький подбородок, принялась старательно декламировать, неумело выговаривая слова:
«Вир бауен Машинен,
Вир бауен Турбинен,
Вир бауен Моторен,
Вир бауен Тракторен»[38].
Дитер слушал ее, прикрыв глаза, и не замечал, как по его щекам текут слезы стыда и покаяния… Идет страшная война, половина большой чужой страны разорена, разграблена и сожжена стараниями его, Дитера, фашистской, нечистой орды, а эти полуголодные, бедно одетые и начисто лишенные обычных детских радостей девчонки и мальчишки продолжают учить в школе немецкий язык, который они должны были бы возненавидеть… «Вир бауен Моторен, Вир бауен Тракторен…»
Как-то под вечер, когда сквозь широкие школьные окна (госпиталь занимал половину школьного здания, занятия же велись во второй половине), когда сквозь окна просочились синие сумерки, ему вдруг показалось, что перед ним стоит его младшая сестренка и что это ее прохладная маленькая ладонь опустилась на его горячий под бинтами лоб.
– О, Ханналора, – сказал он с нежностью и, с трудом подняв непослушную руку, накрыл ею пугливые, хрупкие пальцы. – Ви коммст ду денн хиерхер? Как ты сюда попала?
Маленькая ладошка на мгновенье замерла, затем стремительно вырвалась из-под его руки, и сердитый Варенькин голос произнес, удаляясь, в растерянности: «Никакая я не Ханна и никакая не Лора… Вот еще!»
А потом городок,
