Николай Клюев - Сергей Куняев

Эта фантастическая картина имела и реальный исток — южные плоды, тропические растения, разводимые в открытом грунте монахами Соловецкого монастыря… Но не только. Рискованный посыл Клюева в будущее и «грядущей России картины» — возможное пророчество о смене географических полюсов, цивилизационном сломе, последствия которого «новое небо и новая земля»… Этот евразийский мотив станет определяющим в книге, которая будет складываться в годы его «вытегорского сидения», книги, что будет названа «Львиный хлеб».

А пока — он предпринимает все усилия для издания двухтомного «Песнослова» — и пишет слёзное письмо Максиму Горькому: «…Революция сломала деревню и, в частности, мой быт; дома у меня всего житья-бытья, что два свежих родительских креста на погосте. Англичанка выгнала меня в Питер в чём мать родила. Единственное моё богатство — это четыре книжки стихотворений, в совокупности составивших „Первый том“ моих сочинений, и новая, не видевшая света книга, в которую вошли около двухсот стихотворений, в большинстве своём отразивших наше красное время, разумеется, в самом широком смысле, чаще так, как понимает его крестьянская Рассея.

Добравшись до Питера и не имея понятия о бесчисленных разделениях в людях и, в частности, в художественных литературных кругах, я встретил на одном из митингов комиссара советского книгоиздательства, который предложил мне издать книжку более или менее революционного содержания, — каковую я ему в обозначенный срок и представил. Но добро без худа не бывает: мои прежние издатели, которые раньше меня обязывали (обедом, десятирублёвой ссудой и т. п.) издаваться только у них, теперь огулом отказываются от печатания моего большеви<с>тского „Первого тома“ и т. д.».

Конечно, Клюев имел понятие «о бесчисленных разделениях в людях» и, тем более, «в художественных литературных кругах». Договор с издателем Аверьяновым он расторг сам, получив предварительное туманное предложение издания от чиновников Наркомпроса… Но всё застопорилось, и Клюев, печатавшийся в журнале Луначарского, но не входивший с ним в личный контакт, обращается к посредничеству Горького, всеми силами выжимая слезу у не принимающего его стихов ни при какой погоде, но сентиментального и душевного, как ему кажется, обладающего немалым авторитетом писателя.

«Разные учёные люди почестнее указывают мне на Луначарского, которому, как члену рабоче-крестьянского правительства, будто бы оченно к лицу издать крестьянского поэта, но я весьма боюсь, что для того, чтоб издал меня Луначарский, — мне придётся немножко умереть, как Никитину с Кольцовым… Алексей Максимович, посудите сами: скоро праздник 25-го октября 1918 года, земля, говорят, будет вольной, и в свою очередь я буду поэтом Вольной Земли и т. п. Если же моё новое социалистическое отечество и Луначарский для издания народных поэтов ставят в действительности смертные условия, то Вы, Алексей Максимович, быть может, усмотрите возможность довести до сведения Луначарского, что я уже приготовился и на такие, самые лёгкие из условий (я оголодался до костей и обнуждался до потери „прав гражданина“) — мне бы только одним глазком взглянуть на Вольную Землю…»

Собственно говоря, при посредничестве Горького, поговорившего с Луначарским и убедившего его в необходимости издания произведений «крестьянского революционного поэта», два тома «Песнослова» вышли в свет в литературном отделе Наркомата просвещения в 1919 году.

Глава 18

«ОРФЕИ СЕРМЯЖНЫЕ»

1918 годом Есенин датировал своё, посвящённое Клюеву, стихотворение «Теперь любовь моя не та…»:

Теперь любовь моя не та.Ах, знаю я, ты тужишь, тужишьО том, что лунная метлаСтихов не расплескала лужи.

Грустя и радуясь звезде,Спадающей тебе на брови,Ты сердце выпеснил избе,Но в сердце дома не построил.

И тот, кого ты ждал в ночи,Прошёл, как прежде, мимо крова.О друг, кому ж твои ключиТы золотил поющим словом?

Тебе о солнце не пропеть,В окошко не увидеть рая.Так мельница, крылом махая,С земли не может улететь.

Стихотворение, по-своему удивительное, и удивительнее всего в нём строки: «Ты сердце выпеснил избе, но в сердце дома не построил». Это — об «Избяных песнях», которые Есенин, как он сам писал и говорил недавно, — «ценит и признаёт». Чего же стоит это «признание», если «признаваемый» не может выстроить «дома» в своём «сердце»?

Ключ к этому стихотворению и, в частности, к этим строчкам, мы находим, как это ни парадоксально, у Василия Розанова. Для Есенина это имя на какое-то время стало путеводным.

«Есенин читает В. Розанова, — вспоминал Иван Грузинов. — Читает запоем. Отзывается о Розанове восторженно. Хвалит его как стилиста. Удивляется приёмам его работы. Розанов в это время для него как поветрие, как корь. Особенно нравились ему „Опавшие листья“…»

По сути во влечении Есенина к парадоксалисту Розанову не было ничего парадоксального. Не только «Опавшие листья» он штудировал в то время (Грузинов отнёс свои воспоминания к 1919 году, но пристальное чтение это началось раньше, в период запойной работы над «Ключами Марии»). И проинтерпретировал Сергей своего нового «учителя» совершенно нетривиально.

В книге «Среди художников» в статье, посвящённой сборнику сказок А. М. Смирнова-Кутачевского «Иванушка-дурачок», Розанов дал замечательный по-своему портрет хрестоматийного героя русских народных сказок. «Что же такое этот „дурак“? Это, мне кажется, народный потаённый спор против рационализма, рассудочности и механики, — народное отстаивание мудрости, доверия к Богу, доверия к судьбе своей, доверия даже к случаю. И ещё — выражения предпочтения к делу, а не к рассуждениям, которые так часто драпируют собой тунеядство и обломовщину. Посмотрите-ка на дурака в работе, — хочется аплодировать…

В слишком многих домах у русских всё доброе и крепкое принадлежит действительно „дураку“, то есть „придурковатому“ сыну в ряду других детей, придурковатому „брату“ среди способных братьев, но которые благодаря своей „талантливости“, во-первых, ничего не делают, а во-вторых, доходят до разных „художеств“, приводящих их даже в тюрьму. Эти талантливые „натуры“, очевидно, развалили бы весь дом — развалили и растащили, если бы не „дурак“, которому „художества“ и проступки и на ум не приходят, который только ест и работает, — ну, положим, как лошадь или корова (если случится быть „дуре-сестрице“, что случается). Но ведь и в дому крестьянском лошадь явно полезнее пьющего человека, озорного человека, лентяя-человека… В элементарной жизни, какова русская старая и русская деревенская до сих пор жизнь, „дурак“ и всё множество действительных „дураков“ играют огромную строительную и огромную сохранительную роль… И можно сказать, чуть-чуть преувеличив, что деревня только и живёт „стариками да дураками“ среди склонной „закучивать“ молодёжи и умников…»