Гай Юлий Цезарь - Рекс Уорнер

И вот хотя в Испании я одержал почти бескровную победу над вражеским войском из более чем семи легионов, должен признать, что в этой войне мои армии и мои друзья постоянно оказывались пострадавшей стороной как во время битвы, так и после неё. Афраний и Петрей свободно удалились, и их войска разошлись по домам без всяких потерь, а вот пленные из армии Куриона были убиты царём Юбой, варваром-союзником римлян, который в результате овладел Африкой. Понесли мы потери и в Адриатике, где адмиралы Помпея разгромили большую часть флота, собранного Долабеллой, а потом отрезали и принудили сдаться почти два легиона моих войск в Иллирике. Эти их достижения важны не только сами по себе, но и потому ещё, что сводили на нет эффект от моего захвата Испании и моей снисходительности, проявленной там.

Возвращаясь поздней осенью из Испании, я принял капитуляцию Массилии. Её жители с самого начала и позднее, во время осады, вели себя предательски, нарушив согласованное между нами перемирие. У меня явились все основания поступить с ними жестоко, позволив моим солдатам грабить город и брать в рабство его обитателей. Более того, тем самым я отблагодарил бы моих уставших легионеров. Но я проявил уважение к этой греческой колонии и, кроме того, хотел, чтобы всем стало понятно, что моя натура и моя политика всегда будут склонять меня к милосердию. Перед самой капитуляцией города Домиций Агенобарб сумел сбежать на корабле, тем самым избавив меня от необходимости во второй раз простить его. Я ограничился тем, что проследил, чтобы город был разоружён, и конфисковал флот и государственную казну для собственных нужд.

А пока с помощью Лепида я устроил так, чтобы в Риме меня провозгласили диктатором на оставшуюся часть года. В Италии у меня накопилось много дел, да к тому же я стремился начать кампанию против Помпея, по возможности не откладывая этого в долгий ящик. Поэтому я оставался в Массилии только до тех пор, пока не убедился, что город надёжно защищён. Я сразу же направился в Италию, но по пути получил донесение о том, что легионеры моей испанской армии, которые выступили из колонии раньше меня, взбунтовались и опустошают окрестности Пьяченцы. Ни с чем подобным мне не приходилось иметь дела со времени моего похода против Ариовиста. Я и сейчас при воспоминании об этом испытываю тот же гнев, что и тогда.

Глава 5

НАЧАЛО ВОЙНЫ В ГРЕЦИИ

Особое чувство ужаса охватывает меня при мысли о мятеже в армии, примерно такое же, что и при известии о предательстве друга. Пожалуй, два события, пришедшиеся на годы моей жизни, больше всего потрясли меня как с точки зрения морали, так и в эстетическом плане — это мятеж в победоносных войсках Лукулла в восточном походе и убийство Сертория, совершенное теми, кого он считал своими друзьями. Это были трагические события, так как оба — и Лукулл и Серторий — были великолепными солдатами, оба заслуженно стяжали себе успех, и оба в трудное для себя время оказались брошены и преданы слабыми и подлыми подчинёнными, которым они полностью доверяли. Что до меня, то убить меня могут всегда, а вот оказаться бессильным в усмирении мятежа в собственных войсках для меня просто немыслимо: слишком хорошо я их знаю, и они в конце концов знают меня.

И тем не менее взрыв беззакония в моих легионах под Пьяченцей сильно обеспокоил меня тогда. Я узнал, что зачинщиками мятежа стали солдаты девятого легиона, где небольшая группа любителей беспорядков воздействовала на своих товарищей, в их числе и нескольких центурионов. Волнения быстро распространились по всей армии, и к моменту моего появления в Пьяченце другие легионы тоже оказались вовлечены в восстание. Очевидный успех зачинщиков в каком-то смысле облегчил мою задачу, потому что они создали, как и подобало мятежникам, организацию во главе с избранным или навязанным солдатам комитетом из двенадцати человек, которые претендовали на роль представителей всех солдат. Обыкновенные жадность и жалость к себе стали причиной их недовольства. Разными надуманными доводами они убедили самих себя, что заслуживают больших наград, чем те, которые они получили; раздавались громкие жалобы (которых не услышишь от них никогда, кроме как в праздные дни) на состояние здоровья, на лишения, которые они уже претерпели, и на постоянное давление с моей стороны на них с тем, чтобы вовлечь их в новые кампании и новые лишения. Один из их фаворитов-ораторов особенно любил такие фразы: «Даже металлические мечи и щиты изнашиваются в конце концов, а этот наш главнокомандующий продолжает снова и снова безжалостно эксплуатировать нас в своих собственных интересах, хотя мы не железные, мы состоим из плоти и крови». Я вижу, насколько эффективны подобные речи, но и насколько они лживы. И я разозлился, узнав, что мои солдаты могли поверить, будто я умышленно развязал эту войну, хотя все мои действия с самого её начала свидетельствовали об обратном.

Пришлось мне самому явиться к этой необузданной толпе, совсем недавно представлявшей собой образец дисциплинированной армии. Я вышел к ним в окружении необычно большого и сильного отряда телохранителей, отборных воинов, известных всей армии своими отменными подвигами. Я сделал это не из боязни повторения судьбы моего тестя Цинны, который много лет назад был убит своими взбунтовавшимися войсками, потому что не принял необходимых мер предосторожности. Я просто хотел показать легионерам, что они недостойны больше моего доверия, и сразу понял, что сделал правильный ход. Солдаты заволновались, увидев меня необычным образом отгороженным от них. Конечно, так называемый комитет убедил их, что стоит им пригрозить мне своим переходом на сторону Помпея, как я тут же пойду на любые уступки. Но тут они вспомнили то, что и так хорошо знали: запугать меня невозможно, и я скорее умру, чем подчинюсь требованиям своих войск. Когда я начал говорить, из задних рядов послышалось несколько возмущённых выкриков, но после нескольких произнесённых мною фраз меня стали слушать в полном молчании.

Я начал спокойно, напомнив им, в каких переделках в Галлии мы побывали, и ещё сказал им то, что, как мне казалось, ясно всем, — я люблю своих солдат и хотел бы, чтобы они любили меня. Но я не из тех военачальников, сказал я им, кто пытается завоевать популярность у солдат, разделяя с ними или прощая им их грехи. Затем я подчеркнул, что все наши кампании обеспечили им не только широкую известность, но и оплату, которая гораздо больше и регулярнее, чем в любой другой армии Рима за всю его историю. Они знали, как я лично всегда заботился о поставках продовольствия и об их комфорте; они знали, что после каждой удачной операции я награждал их. Не забыли они, конечно, и о своих тяжких трудах, и моих требованиях жёсткой дисциплины. А помнят ли они тот восторг, который испытывали в самый разгар трудных сражений? Помнят ли они о победах, которые сделали их знаменитыми во всём мире? Я сказал, что теперь мне трудно узнать в них людей, которых я знал и которым верил. Они, римляне, в собственной стране уничтожают имущество своих же соотечественников, ведут себя хуже, чем вели себя белги и кельты, которых они когда-то разгромили. Они опозорили себя и тем самым опозорили меня.

Я заметил, что не могу поверить в то, что все они в одинаковой мере замешаны в тех трусливых и безответственных делах, которые здесь творились. Я, конечно, хотел бы думать, что большинство из них лишь обмануты горстью бесчестных заводил, которые в действительности не являются ни хорошими солдатами, ни хорошими людьми и состоят, возможно, на жалованье у наших врагов. Но даже это не снимает с них вины. Всего нескольким негодяям удалось разложить такую массу людей, в результате они действовали против совести и против собственной натуры. Но ведь это закон природы, что одни командуют, другие им подчиняются. Когда попирается этот закон, всякая человеческая организация распадается, наступает хаос и разлад.

Если говорить обо мне, то они сами знают, гожусь я или не гожусь в командующие. Я веду свой род от основателей Рима и даже от самих бессмертных богов. И государство доверяло мне ответственные посты претора, консула и наместника провинций. Что будут стоить моё происхождение и власть, которой облёк меня народ Рима, если я покорюсь требованиям каких-то ничтожеств из собственной армии? Неужели эти жалкие зачинщики надеются запугать меня? Каким образом? Может быть, они думают, что я боюсь смерти? Так даже если вся армия решит расправиться со мной, я скорее умру, чем откажусь от своих прав и долга главнокомандующего. Уж не думают ли они повлиять на меня, пригрозив оставить меня и перейти на сторону Помпея? Если так они понимают верность и если действительно этим дышат, пусть отправляются к Помпею, он будет рад им. Я же предпочитаю, чтобы такие солдаты находились среди моих врагов, а не в моей армии. Но пусть они не надеются, что я предоставлю им транспорт до Греции или разрешу пройти маршем через Италию, грабя при этом свою страну. Они имеют право думать только о себе, я же должен думать об интересах республики и о своих собственных интересах. Мне в моей армии не нужны нерадивые солдаты-бунтовщики, и я не потерплю бандитов и грабителей в Италии, как не терпел их в Галлии.