Избранное - Луи Арагон

Бедный, бедный Бертье… после стольких лет все еще наивный любовник, как те юнцы, которые вдруг обнаружат, что в их власти исторгнуть стон из груди женщины, как те юнцы, что выходят из спальни в восторге от себя и от жизни; их порой можно встретить на безлюдных улицах освещенного луной города — идут, пританцовывают, поют, разговаривают сами с собой! И он не умел сохранить это в тайне, закрыть дверь, уберечься от посторонних взглядов… Он прожил всю жизнь среди насмешливых соглядатаев. То, что он считает своим, сокровенным, все время было на виду у всех. Кто только не потешался на его счет! Да и теперь не перестали. Взять хотя бы историю с выкраденными письмами, до сих пор еще она вызывает смех. Даже сейчас, даже здесь, в Лилле — в Лилле, где царят растерянность и отчаяние. Достаточно послушать отца Элизе, вот он рассказывает, вернее, изображает в лицах эту историю, достаточно увидеть сальную улыбку на его лоснящихся губах, его руки, не брезгающие никакими занятиями. Он, конечно, кое-что присочиняет, но разве в этом дело! Рассказывает Жокуру и Бурьену в гостиной бригодовского дома, освещенной уже догорающими свечами, одна вдруг погасла и теперь чадит… историю с выкраденными письмами.

— Заметьте, все ее знают… Знают давно… Сами понимаете, с первых дней Республики все эти безумные письма из армии, украшенные рисуночками, подробностями, вгоняющими в краску, любовные нежности, сюсюканье и самые циничные откровенности, изощренное воображение солдата, которое даже война не могла охладить… все это и так уже знали, сами понимаете, военная цензура, «черный кабинет»… сами понимаете? Но когда об этом заговорили в Португалии…

— Как в Португалии? Бертье никогда не был в Португалии.

— Не перебивайте меня. В Португалии. И на сей раз это уже было секретом полишинеля не только для «черных кабинетов», откуда через полицию все доходило до штабов, до членов Директории, окружавших Первого консула. Нет: теперь секрет этот стал всеобщим достоянием, письма переходили из рук в руки, о них заговорили газеты. Ну, воспроизвести эти письма, конечно, невозможно! Самый их характер… Подстроили все англичане. Об англичанах рассказывают много всяких глупостей. Но в одном им надо отдать справедливость: шпионаж они наладить умеют, в этом им нет равных. Я-то уж знаю, что говорю! Агенты Питта и Кобурга, как выражались это дурачье санкюлоты, да вот хотя бы в Кибероне… но вернемся к Португалии. Выкрали их, разумеется, не в Португалии, эти самые письма… а просто-напросто в Париже, из бывшего посольства Цизальпинской республики на набережной Вольтера. Госпожа Висконти часто меняла горничных, она была вспыльчива, прогоняла прислугу за пятно, посаженное на косынку, за потерянный носовой платок… и при этом такая рассеянная, ничего не запирала на ключ, да к тому же еще слишком доверчивая, могла своей камеристке рассказать такое, что касалось только маршала… Словом, я жил в Лондоне, когда туда была доставлена эта поразительная переписка, а я тогда имел честь быть советчиком по всем французским делам… Черт возьми! Все девицы с Лестер-сквера прибежали ко мне, чтобы взглянуть на эти письма… Там были такие подробности, такие подробности! В лондонском свете полгода, не меньше, продержалась мода на любовь а-ля Бертье… Вы спрашиваете, как это? Но, господа, помилуйте, чтобы я… пощадите мою сутану, мой сан… Ну, так и быть, так и быть…

И три головы сблизились: Жокур — как истый человек XVIII века, Бурьен — из профессионального любопытства, и в центре — отец Элизе.

— Но гениальность англичан проявилась в том, что они выждали… Не могу сказать, как долго, — не то пять, не то шесть лет. И вот в один прекрасный день, когда Сульт находился в Лиссабоне и готов был, идя навстречу пламенному желанию доброго португальского народа, объявить себя королем… тут-то с английских кораблей, блокировавших все выходы в море, были отправлены на сушу… но каким способом, вы и представить себе не можете! — в бутылках, которые море выбросило на берег… сотни копий с писем красавицы Джузеппы и ее маленького Сандро… Их подобрали крестьяне, рыбаки… отнесли в местную полицию, там недостаточно знали французский язык, чтобы понять известные технические термины… прибегли к словарям… без всякого толку. Дорогой Бурьен, я думаю, у ваших агентов нюх лучше, они сразу обратились бы к девицам — тех, надо полагать, императорская солдатня обучила непечатным словам… Короче говоря, переписка попала в руки агента, работающего и на тех, и на других, и он отнес их французскому командованию. Представляете, какое там стояло веселье, когда поняли, чьи это письма… Но вскоре выяснилось, что содержание писем уже ни для кого не секрет: море вынесло бутылки на отмели Тахо, их находили то тут, то там, переписка стала притчей во языцех… правду сказать, я не знаю, так ли уж велика была роль этих бутылок, они ли скомпрометировали французов в Лузитанской республике, зато Буонапарте, когда узнал об этом деле, разъярился и побил весь севрский фарфор в Компьене… а уж чего наслушался Бертье!

Бедный Бертье… Да, его подымали на смех, но ни один самый славный военачальник не удостоился таких слов, какие были сказаны о нем. Я имею в виду, короткую пометку Стендаля в его трактате «О любви», в том месте, где он говорит: «…утверждают, что в старости изменяются наши органы, и мы уже неспособны любить; я этому не верю. Ваша любовница, став вам близким другом, дарит вас другими радостями, радостями, которые красят старость… Цветок, утром, в пору цветения, бывший розой, вечером, когда миновал сезон роз, превращается в восхитительный плод».

В рукописи Стендаль написал: «For me[10]. Любовь князя Ваграмского…» Пометку эту он зачеркнул из деликатности: в 1822 году, когда появилась книга «О любви», госпожа Висконти была еще жива.

А теперь, когда нет уже ни Александра Бертье, ни Джузеппы, сплетни позабылись, восторжествовало чувство, выраженное Стендалем: прекрасная, продолжавшаяся и на закате история Джузеппы Висконти и князя Ваграмского, которые любили друг друга. Все прочее — грязь человеческих помыслов, и пусть Атлантический океан носит ее на своих волнах, выбрасывает на португальское или какое другое побережье вместе с разбитыми днищами больших кораблей, ракушками, водорослями, обломками далеких кораблекрушений. В памяти будущего сохранится только долгая верность любовников, постоянство в любви, а не случайные, не имеющие значения измены с одной и другой стороны: кому какое дело, что госпожа Висконти переспала с Эллевью, певцом, о котором все знали, что он не чувствует влечения к женщинам, и кому какое дело до ее мимолетных связей — между прочим, и с Макдональдом; не будут также удивляться и тому, как сложились отношения между нею и Бертье потом, когда император женил своего военного министра на молодой баварской принцессе. И мог ли простодушный Бертье подозревать, когда он в весьма определенных выражениях писал из Москвы госпоже Висконти, что его очень тянет к молодой жене, мог ли он знать, что письмо будет перехвачено в лесах Белоруссии партизанами, тревожившими Великую армию, и что в XX веке это письмо опубликуют вместе с остальной захваченной почтой и несколькими письмами некоего Анри Бейля, более известного впоследствии под именем Стендаль? Пыль, пыль… Время все смывает с людей, грязь выплескивается, над ними проносится свежий всеочищающий ветер Истории — все равно как если бы дома́ целое столетие, а то и больше простояли с открытыми настежь дверями и окнами, и там гулял ветер, — и вот уже нет старой занавески, сдунутой сквозняком, ее обрывки еще колышутся в воздухе, словно человеческая рука машет нам на прощание… не останется ничего — только музыка, только божественная и глубокая музыка любви.

Это далекое будущее — наше будущее. Но будущее Бертье, его близкое будущее обязывает нас все пересмотреть, хотя его имя и вписано в «Справочник флюгеров» наряду с чиновниками, кормившимися из двух кормушек — Империи и Монархии, наряду с тем художником, что в революционной картине пририсовал лилию на знамя, с тем писателем, что в своей оде подменил Маленького Капрала герцогом Беррийским… Два месяца… Нам легче будет понять Бертье при тусклом свете последующих двух месяцев.

Князь Ваграмский идет навстречу своей судьбе, как скупец, унося шкатулку с драгоценностями Джузеппы. В этот вечер в Лилле, в этот последний вечер во Франции, оставшись один в комнате, отведенной ему в бригодовском доме, он открыл шкатулку и разложил на кровати жемчуг и драгоценные камни, он берет в руки эти сокровища, перебирает бриллианты короткими, пухлыми, волосатыми пальцами. В бриллиантах переливается тусклый свет свечи, бриллианты переливаются в его руках. Если бы мы ограничились только этой картиной, какие мысли о маршале пришли бы нам в голову — что он подсчитывает, что он прикидывает? А на самом деле для него это камешки, камешки, которые оставило море, отхлынув вместе со всей его прошлой жизнью. В самом деле, что ему драгоценности, если они не ласкают шею, плечи, если они не льнут к полуобнаженной груди, что ему браслеты, если они не украшают запястье белой руки, руки редкостной белизны для такой брюнетки? Да, все это надо продать, чтобы можно было жить — ему, Марии-Елизавете и детям… что тут дурного, если Джузеппа им поможет… к тому же взамен он оставил документ… обеспечивающий ей ренту… он может исчезнуть, умереть — госпожа Висконти не будет нуждаться.