Семья Машбер - Дер Нистер

Она долго сидела в комнате у Гителе, потом прощалась, снова проходила через столовую и, получив жалкое подаяние, ради которого пришла, как можно скорее покидала дом, чтобы освободиться от гнетущего чувства, которое необходимо было стряхнуть с плеч, подобно пыли.

Понятно, что и Лузи испытывал большое огорчение, когда посещал дом брата. Уже приближаясь к нему, он видел, что все здесь пришло в упадок. Он вспоминал довольство и покой, которые совсем еще недавно царили у Мойше Машбера. Дом был расположен в тихом месте, вдалеке от города, и, чтобы попасть сюда, нужно было пройти по деревянному мосту, переброшенному через реку. Берега реки заросли камышом, который давал ощущение покоя и летом, и зимой. Затем Лузи оказывался во дворе, в саду, где гулял иной раз днем или вечером — с братом, в одиночестве или с кем-либо из домочадцев Мойше, беседовал с ними, сидя на удобной скамье или в садовой беседке.

Лузи вспоминал комнаты в доме Мойше — просторные, с высокими потолками, с выкрашенными масляной краской стенами, с навощенными полами, особенно блестящими в гостиной, которую ему обычно предоставляли. Из окон гостиной он в субботу днем смотрел на улицу и видел гуляющих, приходивших из города во двор брата, открытый в субботу для всех, пить воду из источника; гуляющие осматривали богатые дворовые постройки, цветник перед парадным входом, за которым ухаживал опытный садовник, потом шли в сад, расположенный за домом и тоже хорошо ухоженный, с усыпанными песком дорожками, со скамьями под деревьями и решетчатыми беседками для взрослых и детей…

Лузи думал о брате, который, кажется, не принадлежал к числу тех, кто кичится своим богатством и забывает о том, что на свете существуют и другие интересы, кроме узколичных… Нет, он, наверное, не такой.

Правда, он вспомнил ссору, произошедшую между ним и братом, когда Лузи почудилось, что в Мойше слишком много барской самоуверенности. Однако Лузи был убежден, что ссора вспыхнула случайно, ведь бывает так, что человек вдруг совершает дурной поступок, совершенно ему несвойственный, и ему нельзя отказать в прощении, потому что он все же не настолько самодоволен, чтобы не уметь отличить хорошее от плохого. Возможно, Мойше однажды ошибся и проглядел это различие.

На это указывало поведение брата до банкротства и после него, когда Мойше делал все, что от него зависело, чтобы не повредить интересам других людей, и объявил себя неплатежеспособным только для того, чтобы этого не допустить. Разумеется, Лузи понимает это теперь, когда брат находится в таком отчаянии, что есть все основания бояться, как бы с ним не приключилось самого худшего. В письме, полученном Лузи из тюрьмы, слышался глас De profundis.

Огорчение заставило Лузи отодвинуть на второй план семью Мойше Машбера: он считал своим долгом утешить брата, поддержать его, укрепить его волю, дабы тот не впадал в изнуряющую меланхолию, которая может подорвать его и физически, и духовно.

«Мир и благословение брату моему Мойше. Да пошлет ему Бог святую помощь! — писал Лузи. — Со всей тяжестью обрушилась на тебя карающая десница Божья… Но не падай духом и не отчаивайся. Ради Бога, не отчаивайся!

А главное, помни: сколь ничтожна и мимолетна счастливая участь, ниспосланная человеку, столь же кратковременно и преходяще недоброе, которое исчезает, словно дым, и недолго длится в нашей быстротекущей жизни.

Пусть брат мой не внемлет соблазну, который может столкнуть человека с пути истинного и ведет к ослаблению воли, к осуждению того, о чем судить не дозволено, ибо пути Господни неисповедимы и непостижимы деяния Его, которые, как известно, всегда ведут к добру и счастью, хотя человеческому глазу кажутся путаными и недобрыми.

Не удивляйся, брат мой, если я скажу, что ты должен быть доволен тем, что можешь причислить себя к людям, с которых при жизни взимают то, что другим приходится выплачивать на том свете. Я считаю тебя достаточно подготовленным к тому, чтобы понять, что лучше быть наказанным за несовершенное преступление, чем нести, упаси Бог, наказание по заслугам, когда оно действительно полагается. Ты можешь приравнять себя к тем, кому дано право предъявлять претензии к судье и спрашивать у него, почему он заставляет невиновных страдать понапрасну и испытывает их, между тем как претензии следовало бы предъявлять к другим…

Наконец, хочу тебе напомнить о том, о чем ты, сын нашего покойного отца, наверное, и сам помнишь. Отец часто говорил — порою с завистью, порою с сожалением, — что в прежние времена, если человек не испытывал мучений у себя дома, он уходил искать муку на стороне, на чужбине… Наш отец, царство ему небесное, был готов к страданиям, но не успел принять их, так как рано ушел из жизни. Я тоже готов к ним, но не знаю, успею ли… Считай себя счастливым, потому что сей дар был прислан прямо в дом твой…

На этом я кончаю, ставлю свою подпись: Лузи, твой брат, приносящий молитвы свои к стопам Владыки Небесного, Господа Бога нашего, дабы Он ниспослал тебе помощь и избавление от темницы и привел тебя в скором времени домой, в радости, целым и невредимым — и духовно, и телесно. Аминь».

А теперь возвратимся к тому, что видел Лузи, когда посещал дом своего брата.

Когда он приходил туда, то прежде всего направлялся в комнату Гителе и каждый раз встречал там Эстер-Рохл, «кожаную праведницу», с которой мы знакомы с тех пор, как она была занята на похоронах Нехамки, а потом на свадьбе Алтера. Теперь она дежурила у постели Гителе, точно преданная сиделка. Эстер-Рохл была так бедна, что забота о собственном ее домашнем хозяйстве почти не отнимала времени, и поэтому она могла проводить у больной Гителе целые дни — не за деньги, конечно, а исключительно ради богоугодного дела, которое высоко чтила. Она опекала Гителе даже с большим вниманием, чем ее родная дочь Юдис, и понимала все безмолвные просьбы и желания Гителе, чувствовала общее ее состояние, как опытный врач, как сестра милосердия.

Лузи приходил, смотрел на Гителе, а потом спрашивал у Эстер-Рохл, как обстоят дела, и Эстер-Рохл в присутствии Гителе отвечала, что дело идет на поправку (а вдруг Гителе слышит и понимает!). Но когда Лузи прощался и выходил в соседнюю комнату, Эстер-Рохл шла за ним следом и, чувствуя себя здесь свободнее, выкладывала все то, что скрывала в комнате больной: никакого улучшения не заметно; грех жаловаться, но Гителе становится все хуже и хуже.

Когда Лузи заходил к детям брата и спрашивал, как они живут и подумывают ли о восстановлении предприятий, он получал самые неутешительные ответы. Как ни был далек Лузи от коммерции, а тем более от такого запутанного дела, как банкротство, он все же понимал, что положение останется шатким как в том случае, если дела не восстановятся, так и в случае, если они возникнут вновь в компании с кредиторами, которые, несомненно, пожелают быть главными собственниками и постараются захватить себе как можно больше, нисколько не заботясь об интересах детей Мойше.

Между тем дело шло именно к тому, чтобы возобновить деятельность предприятий на условиях, выгодных для должников Мойше Машбера, но не приносящих пользы ему самому. Как мы уже говорили, бывшие клиенты и покупатели Мойше Машбера сразу же после его банкротства стали отворачиваться от него и переносить свои заказы к другим, чтобы не выплачивать Мойше тех сумм, которые они ему задолжали за многие годы торговли с ним и пользования его кредитом. Нехорошо, конечно, когда люди позволяют себе не платить долгов кредитору на том основании, что и другие ему не платят… Ничем нельзя оправдать нежелание вникнуть в причины, приведшие должника к краху. Но ничего не поделаешь, именно так жили люди, говоря, что ворующий у вора — невиновен, и оставались с чистой совестью.

Обо всем этом дети Мойше Машбера теперь рассказывали Лузи со всеми подробностями, в которых он, вообще говоря, не разбирался. Однако даже ему, неопытному в коммерческих делах, конечный итог был ясен: дом брата рушится, семейный союз рвется, а дети, которые раньше, когда дела шли хорошо, держались все вместе, теперь начинают отворачиваться друг от друга и смотреть в разные стороны…

Первым откололся Нохум Ленчер, младший зять, муж рано умершей Нехамки, который после банкротства и после того, как тесть ушел отбывать наказание, снова пригласил в дом свою мамашу, знакомую нам бабушку Шейнцу. Она только и делала, что уговаривала сына не страдать понапрасну из-за несчастий, обрушившихся на тестя, прекратить траур по жене и подумать о невесте — с деньгами, разумеется, что освободит его, во-первых, от забот о детях, а во-вторых, даст возможность снова приняться за дела, к которым у него имеются недюжинные способности.

— У тебя, слава Богу, голова на плечах, и дай Бог столько добрых лет жизни, сколько найдется охотников породниться с тобой — и девиц, и молодых вдов, и разведенных жен знатного происхождения и с большим приданым.