История моей матери - Семен Бронин

11

Через три недели, прийдя в себя, Рене увидела как бы со стороны, новыми глазами, дом, в котором жила, его хозяев, слегка оробевших и растерявшихся от ее присутствия, и себя самое, заблудившуюся в тупиках и лабиринтах жизни. Но более всего ее задела и отрезвила мысль, что она в тягость гостеприимным Кариным. Ей даже показалось, что они с женой как-то нарочно поссорились при ней, чтобы внушить ей это, но это было, видимо, последнее облако болезненной тучи, заволокшей ее сознание. Никаких показных сцен они, конечно же, не ей устраивали: не такие были люди - напротив, уверяли, что она их не стесняет, но на их лицах, чуть натянутых и чересчур озабоченных, было поневоле написано обратное. Более всего на свете она не любила быть людям в тягость: что угодно, только не это - она учтиво поблагодарила их за то, что они поддержали ее и дали ей кров в трудную для нее минуту (это было правда, и она совершенно искренне это говорила), но пошла затем искать себе крышу в другом месте. Жили Карины в конце Плющихи, в доме Управления на Тружениковском переулке. Тут было несколько таких ведомственных домов - не прошла она и части пути, как повстречала знакомую австрийку Элен, которую знала со времен первого приезда в советскую столицу. Та работала в аппарате Управления, знала ее историю и, узнав о последних трудностях, немедленно предложила переехать к ней - благо для этого достаточно было перенести вещи через улицу. Вечером, чтоб не осталось неловкости, она еще раз зашла к Кариным и поблагодарила их - сказала, что хорошо себя чувствует, будет ждать Якова и готова выполнить новые поручения Управления.

Выглядела она бодрой, даже веселой и отдохнувшей, словно забыла о недавних несчастьях: они хотя и тлели в ее душе, но покрылись теперь густым пеплом и не вырывались наружу. Начальству стало ясно, что она оправилась от родильной горячки. Ее вызвали к руководству. Принял ее сам Урицкий, сменивший на этом посту Берзина. В Управлении все шло кувырком, одни люди сменяли других, готовилась всеобъемлющая чистка, но это ее не коснулось: и Урицкий, слывший человеком бесцеремонным до грубости и склонным к самоуправству, вел себя с ней как с дорогой и хрупкой вещью, словно боялся задеть ее или обидеть. Это был плотный, широколицый комдив с длинной холкой черных волос, низко спадавшей на лоб и оставлявшей сотрудникам глаза, глядевшие прямо, дерзко и неотступно. Но на Рене он смотрел шутливо и сочувственно.

- Вы, говорят, отошли от всего? - спросил он вместо приветствия и увидел, что она стоит и не намерена садиться.- Да садитесь вы! Я не приглашаю, потому что это само собой разумеется!..

На самом деле никто в его кабинете без спроса не садился, и хозяин долго выдерживал посетителей на ногах, нагоняя на них страху, но для Рене сделал исключение.

- Да! - согласилась Рене, садясь в широкое кресло напротив.- Роды прошли неудачно, но что поделаешь?

- Другие хорошо пойдут.- Он покосился на нее, вспоминая ее злоключения.- Немудрено после всего, что там было.

- Я больше всего грешу на амальгаму. Можно так сказать по-русски грешу?

- Да сказать все можно, а что за амальгама?

Она вкратце рассказала ему историю подделки печатей.

- Видите, как бывает? - сказал он под впечатлением от услышанного.- А я и не знал этого. Много чего не знаю, потому как недавно на этом месте... Мне надо спросить вас одну вещь. Вы будете брать советское гражданство?

- Безусловно.

Он удовлетворенно кивнул.

- И какую фамилию мы вам дадим? Документы-то мы готовить будем. На этот раз истинные.

- Бронина. По мужу,- столь же определенно отвечала она.

Он встретил ее слова с непонятным ей промедлением и с сомнением в глазах, но вслух сказал:

- Бронина так Бронина. У него это тоже не своя фамилия - будете вдвоем под одним псевдонимом ходить.

- Я надеюсь, он вернется раньше срока? - спросила она, изучая по его лицу возможности такого исхода. Он подумал, согласился:

- Может быть,- и глянул мельком - как бы подтверждая этим свои слова.-Их меняют. Это те, что сидят здесь,- прибавил он ворчливо,- ничего не значат: грызутся и жрут друг друга, а о тех, кто там, помнят... Может, повезло ему еще, с арестом этим.- Она не поняла его, а он не стал разъяснять.- А имя какое?

- Элли.

- А это откуда?

- Этим тоже он меня назвал. Сказал, что это имя меня ни к чему не обязывает и не останавливает ничье внимание.

- Да? - удивился он.- Может, и так. С именами вообще загадка. У меня вот фамилия - не знаешь, куда от нее деться: пугает выстрелами - а Семен Петрович успокаивает: вроде свой, не тронет... И то ставят под сомнение. А отчество я вам выберу, ладно?

- Ладно.

- Будете Ивановна. Чтоб точно уж ничье внимание не привлекать. Согласны?

- Согласна. Надеюсь, отец не обидится.

- Вы с ним связь поддерживаете?

- Нет. Он на полулегальном положении.

- Тогда поймет. Может, еще вашу фамилию примет. Он коммунист?

- Анархист. Анархо-синдикалист. Но помогал нашим.

- Помогать-то они помогают... Но вам с ним действительно лучше связи не поддерживать.

- Место рождения мое оставите?

- И это хотите заменить?

- Нет. Это святое.

- И правильно... Да если б и хотели, ничего б не вышло. Этого не меняют. Где вы родились?

- Даммари-ле-Лис, Франция.

- Господи, какие города есть, оказывается! Красивый?

- Красивый.

- Наверно. Но ничего. И в Москве жить можно. Дадим вам две комнаты - в третьей соседка будет жить: тоже из наших - получите деньги на обустройство. Глядишь, еще кто-нибудь из Франции к вам приедет.

- Это возможно?

- Возможно. Франция более других нам благоприятствует, и мы ей отвечаем взаимностью. Чем вы заниматься хотите?

- Учиться.- Это был лейтмотив ее жизни - он так и понял ее и глянул озадаченно.

- Учиться мы вас и помимо вашего желания пошлем. Вас же в лейтенанты произвели, когда Красную Звезду давали. Вы хоть это знаете?

- Нет. Пропустила.

- Не успели? Не до этого было? Вот я вас извещаю. Вы лейтенант, Элли Ивановна, и, стало быть, вас учить надо. Обычно сначала учат, потом в звание производят, а с вами наоборот: решили, наверно, что вы и без того учены. Ладно. Рад был с вами знакомство свести - надеюсь, на долгое время.

- Я, со своей стороны, согласна,- пошутила она, вставая.

- Вы-то да - а я подкачать могу,- и услал ее подальше, чтоб не наговорить лишнего...

Рене дали две комнаты в доме, где она жила у Кариных,- только в другом подъезде. Помещения были светлые, просторные, окна глядели с обрыва на реку. Была еще соседка-полька, приветливая и хорошо говорившая по-французски,-сюда и в самом деле можно было звать гостей из Франции: они бы не почувствовали себя в изоляции. Заручившись согласием руководства, она завязала переписку с матерью и отчимом и вскоре предложила им переехать в Союз. В своих письмах она, чтоб им было понятно, что их ждет, подробно описывала жизнь в Москве и, стараясь быть честной, перечисляла и светлые, и теневые ее стороны: их дело было сделать выбор, ее - нарисовать будущую картину, не утаив ничего важного. Одна из ее кузин, читавшая эти письма, сказала ей впоследствии, что она все поняла в них и не поехала бы, если бы ей предложили, но у каждого свои вкусы и свои жизненные обстоятельства.

Действительно, обстоятельства определяют выбор, а не наши суждения, обычно ими же создаваемые. Внешне условия жизни оставшейся в Париже семьи не были бедственными. Жан с Жоржеттой и Жанной снимали неплохую квартиру (своего жилья они так и не приобрели), у них была собственная хорошая мебель, пианино для Жанны, дорогая посуда. Отчим время от времени подрабатывал, и его денег, при бережливости Жоржетты, хватило бы для скромного, но достойного существования. Но Жан снова начал пить - на сей раз безвозвратно и бесповоротно. Он дважды уже, будучи в нетрезвом виде, получал травму на производстве: во второй раз угодил правой рукой в станок и сильно ее изуродовал. Компания Ситроен, в которой он работал в это время, после долгих препирательств дала ему пожизненную пенсию, которой он особенно гордился: она была достаточна, чтобы жить не работая. Но дело было не в деньгах, а во всем прочем - начались, уже в отсутствие Рене, на которую нельзя было теперь сваливать общие беды, те же пьяные выходки, утаивания и кражи семейных денег и шумные домашние сцены. Жить с пьяницей тошно и подчас невыносимо - уставшая Жоржетта едва услышала о возможности уехать к дочери, сразу же в нее вцепилась и, хотя не сказала этого вслух, начала загодя готовиться к отъезду. Жан почувствовал происшедшую в ней перемену:

- Нацелилась ехать? Чего ты там не видела? Там рабочий меньше моей пенсии получает. Чего тебе здесь не хватает? Я ж не все пропиваю - кой-что и оставляю? Жанночка вон музыке учится - думаешь, там кто-нибудь будет учить ее этому? У них голодуха только закончилась. Да и то не ясно, кончилась или нет: "Юманите" об этом не пишет.- За время, что прошло с отъезда Рене, он из Компартии не вышел, но стал тем, кого бы мы потом назвали еврокоммунистом.