Ночной карнавал - Елена Крюкова

— Это значит, доченька, что мы не умрем; а если и умрем, то оживем волей Божией; а ежели Бог захочет и еще крепче полюбит нас, то он людей возьмет жить к себе на небо.

— И мы все на небе будем?.. Да?..

— Да, — шепотом ответила Аля, уронила лицо в ладони и заплакала.

Часы над нашими головами коротким звоном разбитой рюмки отсчитали еще полчаса жизни.

И в дверь резко — раз, два, три — постучали ружейным прикладом.

Мадлен встряхнула головой, отгоняя наваждение. Провела по лицу ладонью.

— Меня укачало, парень, — пробормотала она смущенно. — Хочешь есть? Я пить хочу. Заглянем в тратторию. Вон, я вижу у дороги вывеску. Мне кажется, там мы неплохо поужинаем. И запасемся провизией на весь путь до Пари.

Они купили в маленькой лавчонке снеди, сложили на заднее сиденье авто бутыли с водой, две бутылки яблочного сидра.

Когда машина вновь взяла с места в карьер, Мадлен распаковала коробку с ветчиной, жадно пила, запрокинув голову, шипучий сидр из зеленой узкошеей бутыли. Машину подбрасывало, и сидр выливался, брызгая, Мадлен на колени, на голубой мех.

— Ух ты! — кричала она, отнимая бутылку от рта. — Как на лошади!.. Как в любви!..

Шофер смущенно кидал ей через плечо, вполоборота:

— Виноват, больше не буду. Она сама прыгает, как коза.

Наевшись и напившись, она свернулась клубочком, как кошечка, на сиденье. Косилась на рыжего парня. Он — всадник, домчавший ее до Венециа. Венециа… дож с догарессой в гондоле… старик, заклинавший чудесную Голову… Глаза закрываются сами собой. Очень спать хочется. Она ничего, ничего не может с собой поделать…

…… ………………………… …………………………………………………………. Арлекино!.. Арлекино, куда же ты от меня так бежишь!.. Ведь я, Коломбина, тебя не съем… Я только тебя поцелую немного… в щечку… в твою размалеванную свеклой, красную щечку…

Коломбина в широкой атласной юбке, расшитой красными и синими ромбами и квадратами, прижимая к губам тонкий пальчик, гналась за Арлекином, бегущим прочь от нее по замшелым сырым камням узкого, над колышащейся водой канала, тротуара. Дверь подъезда скрипнула. Бегущую пару чуть не сбил вывалившийся из дверей смешной человечек в круглых очках, с облаками редких волос, парящих над внушительной лысиной, в белых трико, потешно обтянувших тощие ножонки, с красным набалдашником на носу.

— Тарталья!.. Тарталья!.. — закричали вездесущие мальчишки, подбежали, свистя, и стали стаскивать с него кафтан. — Тарталья, каналья!..

Человечек отмахнулся от мальчишек, как от мух. Вытянул руки вслед бегущим.

— Эй!.. Коломбина, амороза!.. — крикнул он по-венециански. — Никогда не снимай перед возлюбленным маску!.. Никогда!.. Не показывайся ни любовнику, ни мужу голой!.. Нельзя, чтоб он все твои родинки пересчитывал!..

Что правда, то правда. Нельзя. Это я и сама знаю. Я бросилась наперерез Арлекину и остановилась перед ним, облаченным в клетчатый обтягивающий все тело костюм, в колпак с бубенцами. Худой ты, кузнечик. Плохо тебя кормят в родной Венециа. А может, все телеса сгорают на высоких кострах любви, на тлеющих угольях, что ты шевелишь живой кочергой на жарких животах твоих смуглых девчонок, безумных Лоренцетт и Форнарин?!..

— Стой! — Я уперла руку в бок и выпятила плечо. — Куда несешься? Чем тебе Коломбина не по нраву? А я?! Я не хуже ее!

Коломбина, несшаяся, запыхавшись, следом, остановилась, восхищенно оглядывая меня, и у нее, как и у меня, были такие же нестово-синие глаза в прорези черной ночной маски.

— Верно, фьяметта! — воскликнула она, подняв голые руки в браслетах в виде бархатных змей. — Он трус! Он бежит от женщин! Давай покажем ему, где раки зимуют!

— Девушки, девушки… что вы!.. — залепетал несчастный, а мы наступали, дадвигались на него выставленными грудями, голыми, торчащими из корсажей плечами, обнаженными коленями — хохоча, мы с Коломбиной задрали юбки, и бедняга Арлекин мог лицезреть наши нагло танцующие перед его взором ноги, белые рыбы бедер — форели из горного ручья — бились и мерцали, манили поймать, сжать в руках свободную, скользящую, пламенно соблазнительную плоть.

— Ух, Dio mio, pazza, pazza!.. molto passionato….. — бормотал Арлекин, пятясь от нас. — Сгинь, пропади, нечистая сила!.. Женщины… зачем на свете пляшут перед глазами эти женщины!.. Прочь, вы спятили… не прикасайтесь… вы уроните меня в канал!..

Мы схватили Арлекина за руки, за шею. Коломбина приблизила губы к его губам, чтобы поцеловать. Он притворно сморщился, скорчился, потом, будто зверь, набросился на Коломбину, да и меня сгреб в объятья заодно. Сжал нас так крепко, стиснул, что мы задохнулись.

И все трое — не устояли!.. не удержались на скользком, покрытом подсохшими водорослями парапете!.. — мы бухнулись в холодную воду канала, а лодочники хохотали над нами, захлебывающимися, бьющими по воде руками, тонущими, выплывающими:

— Тоните!.. Мокните!.. И весла вам не подадим!.. Эти девки хотели тебя изнасиловать — пусть получают по заслугам!..

Когда мы выбрались на камни и отжимали из волос воду, Арлекин внимательно рассмотрел нас. Мы ему понравились мокрые. Как будто он не успел рассмотреть нас сухими!

— Отужинаем на балконе у Гальярдо? — кивнул он наверх. Мы задрали головы и увидели балкон, обвитый виноградом — сухой прошлогодней лозой; на ней там и сям проклевывались свежие, зелеными губками, листики.

— С удовольствием!.. Вина нам, чтобы согреться, и побольше!..

Мы взобрались по шаткой лестнице на балкон. Арлекин принес большие витые свечи, расставил их на балконных перилах, воткнув в специальные шипы. Мы глядели сверху на гондольеров, мерно взмахивающих веслами, катящих вдоль по черным, отблескивающим розовым светом каналм ночной Венециа. Всюду горели факелы. Чад висел в ночи, доносился до ноздрей вместе с запахом морской соли, померанцев, поднимающих волну желания женских пряных духов.

— Ешьте, девушки!.. И выпьем!.. Ваше здоровье!.. Коломбина…

Он вызывающе уставился на меня, безымянную.

— Маддалена…

Мы чокнулись, бокалы зазвенели, мы жадно глотали кисло-сладкое красное кьянти, заедали длиннющими спагетти, накручивая их на старинные серебряные вилки. Я не спрашивала, хозяин ли тут Арлекин, гость ли; может, это была его любимая харчевня, а может, тут жили его отец, дед, дядя; а может, его и нас накормили просто так, от души, без денег, в честь карнавала; да и зачем мне было это знать? Вихрь нес меня, кружил. Я забыла о Князе, о графе, о бароне. Об ужасах Пари. О вывернутой наизнанку, как чулок, клоунской своей жизни. Я во все глаза глядела на Арлекина, и он глядел на меня, на Коломбину попеременно, и в его глазах читался одинаковый восторг, вопль счастья: эх и красавицы девчонки, ну, мне и подфартило.