И поджег этот дом - Уильям Стайрон

– Молчать! Время идет. Где ваш список?

– Какой список, мой капитан? – простонал сержант.

– Список подозреваемых, фамилии и адреса. Список, который вам приказано было составить.

Сержант залез в грудной карман, но рука вернулась пустой. Он распадался на глазах.

– Я оставил его в кабинете, – пролепетал он.

– Прекрасно, – сказал капитан и вынул из кармана карандаш и записную книжку. Тон его был холодным, сдержанным, но явно не сулил сержанту ничего хорошего. – Прекрасно, – повторил он, – дайте мне фамилии.

– Адресов у меня нет, капитан, – жалким голосом сказал Паринелло.

– Дайте мне фамилии!

– Ну, во-первых, мой капитан, Эмилио Джованелли. – Сержант отчаянно пытался наверстать упущенное. – Он из Атрани. Хулиган, на учете в полиции. Большого роста, скандалист. Всякие истории с женщинами. Осмелюсь доложить, что эта фигура наиболее подозрительная. Вы записали его фамилию? Теперь еще трое. Сальваторе Марзано, Никола Козенца, Винченцо Торрегросса. Все трое – лодыри. Козенца отбывал заключение в Авеллино за нападение на женщину. Остальные двое просто оболтусы. Торрегросса бьет жену. Марзано занимался сводничеством в Ночере. Таким образом, мой капитан, их четверо. И еще один факт. Эта девушка, как бы сказать, дружите одним американцем, который живет на нижнем этаже дворца. Она работала у него, до Флагга. Я слышал, что он очень заботится об ее отце, который умирает в деревне от туберкулеза; кроме того, девушку несколько раз видели вместе с ним, и похоже, что у них – ну, как сказать? – близкие отношения. Не думаю, что в этом направлении мы что-нибудь обнаружим, капитан, но разобраться все-таки стоит. Его фамилия Кинсолвинг. Кин-сол-винг…

В течение всего этого разговора между Ди Бартоло и сержантом сердце у Луиджи бешено колотилось, и отвратительный комок жвачки гремел в пересохшем рту, как камушек. Ему хотелось каким-нибудь способом, любым способом, отвести подозрение от Касса, но, пока сержант не назвал фамилию американца, он не думал, что придется прибегнуть к лжи. Покуда фамилия «Кинсолвинг» не была произнесена, лгать не имело смысла; кроме того, несмотря на внутреннее убеждение, что американца убил Касс, у него не было стопроцентной уверенности, что это его рук дело. Однако неожиданный гамбит начальника заставил его перестроиться. Когда сержант произнес фамилию Касса второй раз, Луиджи кашлянул и крайне деликатно вмешался в беседу. От страха у него мурашки побежали по голове. Указать на Саверио означаю вернуть разговор к Флаггу, а затем и к Кассу; спасти мог только какой-нибудь фортель. Он понимал, что слова, которые ему предстоит произнести, возможно – и даже наверно, – самые важные слова в его жизни; если он оплошает, если знаменитый сыщик найдет их неубедительными, если по виду, по тону капрала почувствует неправду, на которой построена вся его версия, – тогда Луиджи не только не спасет Касса, а еще быстрее упрячет его в тюрьму, мало того – погубит, опозорит себя и на много лет попадет за решетку. Он видел тюрьмы – грязь и помойные ведра, клопы в постелях и долгоносики в pasta,[350] прокисшее вино или вообще никакого вина, годы как серые жернова, – и рот у него пересох так, что невозможно было заговорить. Но он заставил себя разлепить губы, откашлялся и спокойно, рассудительно сказал:

– Если капитан позволит, мне кажется, нет необходимости продолжать этот список.

– Как это понять, капрал? – сказал Ди Бартоло.

– Понимаете, девушка сама рассказала мне, как все было.

– Почему же вы молчали? – с раздражением сказал следователь.

Луиджи со значением покосился на сержанта:

– Я пытался сказать, но…

– Ну, продолжайте! Что она сказала?

– Капитан, она сказала вот что. – Он мысленно просил у небес прощения зато, что должен опозорить Франческу. – Она сказала, что несколько недель состояла в связи со своим хозяином, Флаггом. Она хотела порвать с ним, потому что ее мучил стыд. Флагг безумно ревновал ее и не соглашался. У них было много свиданий на тропинке в долине, подальше от другой любовницы Флагга. Вчера он отвел ее туда, но она не захотела ему отдаться. И опять заговорила о разрыве. Он хотел принудить ее, но она не позволила. Он пришел в исступление и ударил ее чем-то тяжелым. И продолжал бить по голове, по рукам и ногам. Она, конечно, потеряла сознание, но потом ненадолго очнулась – он стоял над ней и плакал от раскаяния. Наверно, Флагг уже понял, что она умирает. Она сказала мне, что помнит, как он крикнул – по-английски, она немного знает этот язык: «Я убью себя! Я убью себя!» Потом она опять потеряла сознание, но еще раньше увидела, что он побежал вверх по тропинке к вилле Кардасси…

Все это я услышал от нее своими ушами, капитан. Совершенно очевидно, что это было убийство и самоубийство. Осмелюсь почтительно заметить, что падение с такой высоты само по себе может вызвать повреждения черепа…

Паринелло раскрыл большой рот:

– Выдумки! Фантазии! Не могло этого быть! Девушка не в себе!

– Молчать, Паринелло! – оборвал его сыщик. Он повернулся к Луиджи: – Скажите мне, капрал. Скажите. На ваш взгляд, девушка была в здравом уме, когда рассказывала?

– Она, конечно, была очень слаба. Но в здравом уме. Она говорила правду. Готов поручиться жизнью.

– Нелепейшая история! – сказал Паринелло. – Она просто выгораживала другого любовника. Женщины всегда так делают. Видали: ее мучил стыд! – передразнил он. – Американский миллионер польстился на грязную деревенскую мочалку – да это лучшие минуты в ее жизни. Подумать…

Если у капитана и были сомнения относительно версии Луиджи, то рассеялись они исключительно благодаря сержанту Паринелло и той эманации гнусности, которая окружала его сейчас, как липкий туман. Слушать его было бы стыдно и сутенеру. Ди Бартоло свирепо обернулся к нему, и Луиджи показалось, что перед ним худой стремительный зверь – волк, горностай, ласка: зубы, когти, лютая злость.

– Молчите! – произнес он шипящим голосом. – Mолчите! Ни слова больше! Понятно? Ни слова! Когда мне понадобится ваше мнение, я спрошу. А пока что, Паринелло, запомните. В то время как вы делали все возможное, чтобы уклониться от исполнения долга, капрал добросовестно работал. Приказываю вам замолчать.

Потом они ушли, а Луиджи сел под кустом камелии и опустил голову на руки: он дрожал и сил у него не осталось ни капли…

Франческа умерла вечером, в десять часов. Днем Луиджи пришлось заниматься другими делами, но, как только представлялась возможность, он забегал к ней. Он хотел убедиться окончательно. Несколько раз она приходила в себя – и с каждым разом сознание ее становилось все более тусклым и омраченным, – но в конце концов ему удалось понять, что же именно произошло.

Ей действительно повстречался Саверио – ранним утром на тропинке, в самом красивом уголке долины, когда луна очистилась от облаков. Она хорошо его знала и нисколько не боялась, но то, что с ней сделал Мейсон накануне вечером, пристало к ее телу, как отвратительная болезнь, с которой ей предстояло жить до конца дней. Поэтому, когда в полумраке возник Саверио и невинно протянул руку – может быть, он просто здоровался, – чтобы погладить ее по руке, в этом неспокойном мужском прикосновении возродился, словно стал осязаемым весь ужас, все ощущения прошлого вечера, и она невольно закричала. Она закричала, она дико вцепилась ногтями в плоское кривое лицо, на котором тоже был написан панический страх. Он завыл, как старик, потерявший жену. Потом отстранился и ударил ее, и она упала; она слышала свой крик, но уже не понимала, кто перед ней, – ей казалось, что вся мужская похоть мира, набрякшая, жесткая, ненасытная, навалилась на нее за одну летнюю ночь. Она продолжала кричать, а обезумевший Саверио все бил, бил ее, теперь камнем, а может быть, всей тяжкой твердью, и она продолжала кричать, уже разбитая, лежа в траве, после того, как ушел Саверио, продолжала кричать и в беспамятстве, и последний крик, который на самом деле был тише тихого вздоха, издала на заре, когда на нее набрели двое крестьян.

В траве вокруг ее головы скакали кузнечики. Она лежала возле кустов шиповника. Так встретила Франческа свет нового дня.

После утра, когда он убил Мейсона, был день, а потом была ночь. Из этого времени память Касса не удержала почти ничего. Он знает, что напился (последний раз в жизни), и у него сохранилось смутное воспоминание об убогом маленьком cantina[351] на окраине города, где он купил две бутылки вина. Еще он знает, что вопреки интуиции, которая говорила ему другое, он убедил себя в том, что Мейсон убил Франческу («Припомните, – сказал он мне, – припомните, сколько раз вы читали в газетах: ни тени раскаяния на лице убийцы, или: не жалеет о совершенном преступлении, – и будьте уверены, это правда. Что-то происходит внутри – то же самое, наверно, что произошло со мной. Он не обязательно бесчувственный и жестокий. Наоборот, это может быть человек, потрясенный до глубины души. И чтобы спасти рассудок, а то и жизнь, начинает верить в ложь, которую сам придумал. И убеждает себя, что он прав, а тот, убитый, заслуживал казни, как ни один человек со времен Иуды Искариота»), ибо в ночь, после того дня, когда он один бродил по холмам в пьяном горе и ярости, у него был свидетель. Забуду ли, как он, постаревший задень на десять лет, появился во дворце, схватил меня за руку, словно я был Брачный Гость,[352] и в глазах его горел священный гнев, и он говорил о Мейсоне, который стоит и скалится посреди вечности, уже недосягаемый для наказания, хотя сполна еще не получил? Безумие подкрадывалось к нему тогда, в этом он уверен, а теперь он знает и кое-что еще. Он знает, что когда опять вышел из дворца, мимо полуобморочной Поппи (он не помнит даже, видел ли ее, а тирада о Мейсоне в памяти сохранилась), то направлялся он в дом аптекаря: ему пришло в голову, что Франческа, может быть, еще не умерла и он застанет ее живой. Но он опоздал на полчаса. Об этом ему сказал Луиджи, стоявший в темноте под стеной дома. Ее уже увезли. Не тогда ли, оторвав взгляд от мрачного лица Луиджи, он посмотрел мимо дома и увидел вдали на поверхности моря странные, таинственные огни? Точно он уже не помнит. Он знает, что Луиджи, пытаясь утешить его, сказать ему что-то еще, отвел его подальше в сад и мягким печальным голосом, путаясь в словах, открыл правду, к которой он позволил себе прикоснуться только в ту минуту, когда умер Мейсон: убитый им не был убийцей. А кто же? – вероятно, спросил он. Луиджи ответил, и перед Кассом возникло плоское лицо безобидного идиота – и вот тут, наверно, он снова взглянул в душную ночь и, увидев, что огни разгораются, растут прямо из морского лона и дым вздымается к звездам, словно над темным гигантским погребальным костром, понял, что он окончательно помешался.