Дети выживших - Сергей Смирнов

В лагерь возвращался разъезд, прочесывавший окрестности. Всадники торопили коней, и Ар-Угай понял, что у них есть новости.

Отряд перешёл на шаг, въехав в ворота лагеря, и направился к шатру Хуттаха. Ар-Угай, нахмурившись, ждал. Сейчас они узнают, что Хуттаха нет и отправятся на поиски Ай-биби.

Ну, уж нет. Ар-Угай пока ещё темник, и все молчаливо признают, что он, как опекун каан-бола, имеет все права считаться наместником Великого каана.

Поднявшись во весь рост, Ар-Угай смотрел на воинов, стоявших у шатра Хуттаха и ждал. Он разглядел среди воинов пешую фигуру в каком-то балахоне, и удивился. Но не сделал ни шага вперёд.

Между тем командир отряда, наконец, увидел Ар-Угая и, кажется, до него что-то дошло. Он гикнул и кони развернулись к одиноко стоявшему у шатра Ай-биби темнику.

Ар-Угай не знал этого человека. Бритый, в балахоне, с четками, он был похож на таосского монаха. Но, во-первых, он не был таосцем, а во-вторых, был слишком крепким для монаха. А, кроме того, посадка головы и прямой взгляд… Ар-Угай, окинув монаха взглядом, почти уверился, что перед ним — аххумский воин, и воин непростой.

— Мы встретили этого человека на дороге, — докладывал командир отряда. — Он был со спутником, но когда мы решили задержать их, тот, второй, сбежал. Он, похоже, воин: безоружный, отбился от троих наших. Я никогда не видел такого ловкого, искусного бойца…

— И где же этот второй?

— Скрылся в лесу, который тянется на северо-запад и поднимается в предгорья. Его ищут.

Ар-Угай кивнул и повернулся к мнимому монаху. Внятно сказал по-аххумски:

— Ну, что скажешь?

Монах молчал. Он стоял, расставив ноги и развернув широкие плечи, высоко подняв голову; окружившие его хуссарабы казались худенькими подростками.

— Только не пытайся меня обмануть, — продолжил Ар-Угай, не дождавшись ответа. — Я знаю в лицо всех аххумских темников и многих тысячников. То, что ты не простой воин, я вижу. Значит, если я не знаю тебя, ты или один из тех, кто называет себя хранителем, или… моряк.

Монах сделал непроизвольное движение, и хуссарабы загудели, глядя на Ар-Угая со всё возраставшим уважением.

Но монах по-прежнему молчал.

— Если ты моряк, — сказал Ар-Угай теперь уже на языке Равнины, — то у тебя должны быть татуировки.

Он кивнул воинам:

— Разденьте его.

Двое воинов рывком содрали с монаха балахон, разорвав ворот и обнажив мускулистый торс. На плечах и груди монаха были цветные рисунки, изображавшие морских животных и богов-покровителей.

Ар-Угай улыбнулся. Хуссарабы почти подобострастно смотрели на него.

Монах молчал. Лицо его стало угрюмым, и он наконец-то опустил голову.

— Хорошо, — помолчав, сказал Ар-Угай. — Если ты не хочешь говорить, я заставлю тебя кричать.

Он обратился к командиру-сотнику.

— Эти рисунки, — он кивнул на татуировки, — нельзя отмыть. Так снимите их вместе с кожей.

Монаха бросили на землю лицом вниз, растянули руки и привязали ремнями к вбитым колышкам. Один из воинов, сняв шапку и кафтан и закатав рукава рубахи, поднял небольшой охотничий нож.

— Что здесь такое творится? — раздался грозный голос Ай-биби.

Она, мокрая, едва прикрытая мягким покрывалом, раздвинула воинов. Поглядела на распятого на земле монаха, на Ар-Угая.

— Ну? — грозно переспросила она.

— Прикрой свой срам, женщина! — внезапно рявкнул Ар-Угай. — И ступай в шатёр, на женскую половину!..

Ай-биби открыла было рот, чтобы ответить бранью, но внезапно краска бросилась ей в лицо. Она попятилась вместе со своими служанками, машинально закутываясь в покрывало. По лицу её пошли красные пятна.

— Наглец!.. — выдохнула она.

Ар-Угай спокойно выдержал её взгляд и сказал сотнику:

— Проводи госпожу.

Но госпожа не стала ждать такого позора — резко повернулась и бросилась в шатёр.

Уже вечерело. К телу пленника, залитому кровью, собралось множество воинов. Среди них был Хуттах. Он держался рядом с Ар-Угаем. Ар-Угай сидел на вынесенной из шатра кошме, пил горький степной чай и молчал. Хуттах тоже молчал, — он даже не смел присесть рядом.

— Он так ничего и не сказал, — наконец выговорил Хуттах. — Может быть, оставить его до завтра? Если он, конечно, доживёт…

Ар-Угай качнул головой и сказал:

— Он не доживёт… Разве ты не знаешь?

Хуттах действительно не знал. Он не был боевым офицером, вечно тёрся у шатров предводителей, и баранов для него свежевали другие, и к дичи, подбитой его стрелой, ему не приходилось прикасаться.

Хуттах с готовностью пробормотал:

— Как скажешь, темник.

Когда стемнело, разожгли костры. Впавшего в беспамятство монаха еле-еле привели в чувство, но он молчал, и даже ни разу не вскрикнул. Лишь скрежетал зубами, когда боль делалась невыносимой.

Ар-Угай присел возле него на корточки.

— Тебя еще можно вылечить… Скажи только своё имя, и я позову лекарей.

Монах повернул голову. На бритом черепе и в широко открытых глазах плясали отблески огня. Засохшая кровь чернела на подбородке, на щеках, на затылке. Над обнаженной, лишённой кожи плотью, уже начавшей чернеть и разбухать, вились столбом чёрные мухи.

Ар-Угай понял, что монах хочет что-то сказать и нагнулся ниже.

— Я скажу… — прохрипел монах. — Я скажу тебе не своё, а твоё имя. Ты — Ар-Угай, Лисья Шапка. Покоритель Ушагана, убийца великого каана, подлейший из хуссарабов.

Ар-Угай в гневе отшатнулся.

— Не думай, что тебе удастся спастись. Если мои люди не успеют, — тебя убьют твои собственные солдаты. И ты сдохнешь по-шакальи, загрызенный своими товарищами…

И после этого он вскрикнул. Единственный раз за весь день пыток: Ар-Угай вытянул из костра головню и ткнул ею прямо в губы монаха. Ткнул, и, вращая, стал с бешеной силой проталкивать головню ему в рот. Пламя металось и гасло, монах мычал, откидывая голову; пахло палёным.

Монах сжал зубы, и головня погасла. Ар-Угай в бешенстве ударил ею монаха по голове, от чего головня треснула пополам, отшвырнул ее и плюнул в черное лицо, на котором рот расползся так, что стали видны зубы и дёсны.

Вскочив, Ар-Угай оглянулся. Хуттах и сотники подскочили к нему.

— Не трогайте его. Пусть околеет, — сказал Ар-Угай, и пошёл во тьму, мимо костров, пошатываясь и ничего не видя вокруг себя.

Путь Крисса

Гарран не пришёл в Хейму, как обещал.

Корабли день за днем стояли на внешнем рейде, будто готовясь к отплытию, но не трогались с места.

На кораблях аххумов царило уныние. На кораблях Зенопса — оживление.