День независимости - Ричард Форд

Я наклонился, поцеловал его сквозь майку в плечо. И тут, по счастью, вошла сестра, чтобы подготовить его к полету в далекий, далекий край.

Винты, винты, винты вращаются в теплом послеполуденном воздухе. В открытой двери вертолета появляются незнакомые лица. Генри Баррис трясет мою руку своей маленькой, вышколенной ладошкой, потом пригибается и, ссутулясь, семенит по синему бетону к вертолету. Твоп-твоп, твоп-твоп, твоп-твоп. Я прикидываю, где сейчас может находиться доктор Тисарис, – возможно, участвует в смешанной парной игре на одном из прямоугольников под нами. Ну и довольно о ней.

Энн – голоногая, в застегнутом до горла плаще – по-мужски пожимает Ирву руку. Я вижу, как шевелятся ее губы, как его губы отвечают одним, по-моему, словом: «Надейтесь, надейтесь, надейтесь, надейтесь, надейтесь». Вот она поворачивается и идет по траве ко мне, сгорбившемуся, думающему о руках Генри Барриса, достаточно маленьких, чтобы влезть человеку в голову и все там поправить. Самому ему досталась голова, которая знает толк в глазах, и руки ей под стать.

– Ну что? – бодро произносит Энн Несокрушимая. Я больше не боюсь и даже не предполагаю, что она может умереть раньше меня. Я-то несокрушимостью не отличаюсь – да и не жажду ее. – Где ты будешь вечером, куда мне позвонить? – спрашивает она громким, перекрывающим твоп-твоп-твоп голосом.

– Домой буду ехать.

Я улыбаюсь. (В ее прежний дом.)

– Я оставлю на твоем ответчике номер. Сколько тебе туда добираться?

– Часа три. Мы с ним говорили о том, чтобы осенью он перебрался ко мне. Ему хочется.

– Ну… – произносит Энн уже не так бодро и поджимает губы.

– Я неплохо лажу с ним, – сообщаю я в жаркий, грохочущий воздух. – У меня совсем недурной для отца средний показатель.

– Нам нужно, чтобы неплохо было ему, – отвечает она и, по-моему, сразу жалеет о сказанном. Впрочем, я молчу, а может, и пугаюсь немного; все тот же страх исчезновения – мысленная картинка, на которой мой сын стоит рядом со мной на маленькой лужайке моего дома, ничего не делает, просто стоит, – перечеркивается.

– Ему и будет неплохо, – наконец говорю я, подразумевая: надеюсь, ему будет неплохо. Веко правого глаза подрагивает не только от усталости, но и от много чего еще.

– Ты действительно хочешь, чтобы он переехал к тебе? – Она прищуривается в созданном винтами потоке воздуха – со стороны может показаться, что я произнес некую чудовищную ложь. – Не боишься, что он пагубно скажется на твоем образе жизни?

– Да, в сущности, у меня и нет никакого образа жизни, – отвечаю я. – Я мог бы позаимствовать этот самый образ у него. Если захочешь, стану привозить его каждую неделю в Нью-Хейвен, облачившись в смирительную рубашку. Будет забавно. Просто я знаю, что ему сейчас нужна помощь.

Последнего я говорить не собирался, возможно, эта фраза выглядит истеричной, неубедительной. Лучше бы я упомянул о вере Маркэмов в школьную систему Хаддама.

– Он хотя бы нравится тебе? – На лице Энн появляется скептическое выражение, воздушный поток заставляет ее волосы льнуть к голове.

– Думаю, да, – говорю я. – Он мой сын. Почти всех остальных я потерял.

– Ну… – произносит она и закрывает глаза, а затем открывает, по-прежнему глядя на меня, – давай решим все, когда будет покончено с этим. Кстати, твоя дочь считает тебя замечательным человеком. Ты вовсе не всех потерял.

– Приятно слышать. – Я улыбаюсь снова. – Ты не знаешь, он не страдает дислексией?

– Не знаю. – Энн переводит взгляд на большой, громыхающий вертолет, от которого в нас бьет уже настоящий ветер. Ей хочется быть там, не со мной. – Не думаю. А что? Кто сказал, что страдает?

– Да нет, это я так. Простая проверка. Тебе пора.

– Ладно. – Она быстро и резко ухватывает мой затылок, впиваясь пальцами в ушибленное место, притягивает мое лицо к своему и крепко целует меня в щеку – примерно как Салли две ночи назад, только этот поцелуй говорит: дальнейшее – молчанье.

И уходит к «воздушной скорой». У трапа ее ждет Генри Баррис. Видеть пристегнутого к носилкам Пола я, разумеется, не могу, и он меня тоже. Я машу рукой, дверь скользит и защелкивается, винты набирают обороты. Пилот в шлеме оглядывается, проверяя, все ли на месте. Кому я машу, непонятно. По периметру бетонного квадрата внезапно вспыхивают красные огни. Вихрь, удар горячего воздуха. Скошенная трава лепится к моим ногам, потом к лицу, к волосам. Песчинки пляшут вокруг, точно дервиши. Геройски хлопает красный конус. И вот воздушное судно отрывается, слегка приподняв хвост, от земли – выходит на орбиту, – двигатель включается на полную силу, и вертолет, словно космический корабль, взлетает и начинает быстро уменьшаться, сокращаться в размерах, все быстрее, быстрее, пока голубой горизонт и южные горы не растворяют его в лишенном блеска, непорочном свете. Чем и кончается все, все, что я натворил за сегодняшний день.

День независимости

За несколько улиц от меня в призывном, мерцающем тепле раннего утра срабатывает, сокрушая безмолвие, автомобильная сигнализация. Бвуп-бвип! Бвуп-бвип! Бвуп-бвип! Я, сидя с газетой на крыльце дома 46 по Клио-стрит, поднимаю взгляд к лазурным небесам за ветвями платана, вздыхаю и жду, когда наступит тишина.

Я приехал сюда до девяти, снова в моей красной куртке «РИЕЛТОР», надетой поверх футболки The Rock, и теперь поджидаю Маркэмов, которые едут сюда из Нью-Брансуика. Что же, в отличие от большинства прежних моих встреч с ними долго возиться нам на этот раз не придется. Что обнадеживает – возможно.

Под конец вчерашних смутительных, если не полностью сокрушительных событий Ирв, добрая душа, отвез меня в Куперстаун, по дороге надрывно повествуя со скоростью миля в минуту о том, как ему хочется выбраться из имитаторского дела, тем паче что, по его мнению, основанному на тщательном анализе ситуации, развеселые, шапкозаки-дательские, долболомные денечки этой индустрии канули в Лету, и потому попытки сделать в ней карьеру глупы и безрассудны, а все свои козыри лучше держать при себе. Цельность – новая его капитальная, руководящая метафора – пригодна на все случаи жизни и подменяет собой никчемную синхронистичность (с которой никто еще далеко уйти не сумел).

Когда мы добрались в затененный, росистый час раннего вечера до «Зверобоя», парковка там оказалась забитой машинами новых постояльцев, а мой «форд» – эвакуированным, поскольку я больше не был проплаченным гостем и номер моей машины ни в каких списках не значился. Мы – я, Ирв и воскресшая Эрма – посидели в конторе эвакуаторов за «Полем Даблдэя», ожидая водителя тягача с ключами от обнесенной колючей проволокой стоянки, и за это время я успел позвонить кое-куда, а потом заплатил шестьдесят долларов, попрощался и одиноко отправился домой.

Второй, непростительно запоздалый звонок я сделал в «Рокки и Карло», оставив тамошнему бармену Нику сообщение для Салли, она должна была получить его, приехав из Саут-Мантолокинга. Помимо изобильных извинений, сообщение содержало инструкцию отправиться в «Алгонкин» (туда я позвонил первым делом), где для нее снят большой номер, поселиться там и заказать «обслуживание в номера». Позже, когда я проделал половину пути вдоль реки Делавэр и остановился в Лонг-Эдди, штат Нью-Йорк, мы поговорили, я рассказал ей о прискорбных событиях этого дня, о моих странных ощущениях и легко объяснимых надеждах, уже начавших к тому времени оживать во мне, после чего нам удалось изрядно впечатлить друг друга нашей серьезностью и возможностью взаимных обязательств, бывших, признали мы, по-своему «опасными» и «не лишенными сложностей», которых мы избегали в те одинокие месяцы, когда всего только «встречались». (И шут его знает почему. Мы же могли перерезать красную ленточку, махнуть рукой на всяческий бред собачий, проявить себя с лучшей стороны, и никакой трагедией, серьезным ущербом и большими неудобствами нам это не грозило.)

Джо и Филлис Маркэмы, когда я дозвонился до них, с мышиной смиренностью приняли мои слова о том, что дом Хаулайхена они упустили, что хороших и свежих идей у меня больше нет, что мне еще долго ехать домой, что мой и без того нездоровый сын получил, играя в бейсбол, без малого смертельную рану и вот прямо сейчас лежит под зловещим ножом хирурга в клинике «Йель – Нью-Хейвен» и, очень может быть, лишится зрения. Тоном я с ними разговаривал мрачным – медленно, подчеркивая окончательность каждой фразы: я-де прошел мою дистанцию до конца, совершил более десятка геройских попыток удовлетворить вас, вытерпел все ваши поношения, вылез без каких-либо обид из помойки, на которую вы меня выбросили, но через минуту-другую попрощаюсь с вами навеки. («Риелтор сдох» – так это называется на нашем жаргоне.)

– Послушайте, Фрэнк, – сказал Джо, неприятно постукивая по трубке кончиком карандаша в дешевом двухместном номере раританской «Рамады», – здравомыслящий, прямолинейный и готовый смириться с реальностью Джо, ни дать ни взять лютеранский священник на похоронах своей обнищавшей тетки. – Можем мы с Фил посмотреть съемный дом для цветных, о котором вы упоминали? Я понимаю, что в пятницу вышел из себя, вспылил. И наверное, должен извиниться перед вами. (За то, что аттестовал меня говнюком, пидором и жопой с глазами? Ну почему же нет, подумал я, хоть это и уподобило нас друг другу.) В Айленд-Понде есть одна цветная семья, они живут там со времен «Подпольной железной дороги». И все относятся к ним как к нормальным людям. Соня каждый день ходит на пару с их дочерью в школу.