Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

Фонтенблосский дворец, окруженный двумя кряжами лесистых гор, был неразрывно связан с историей Империи. Здесь 2 декабря 1804 года Наполеон вырвал из рук Пия VII императорскую корону и сам водрузил ее на свою голову; здесь, в императорском кабинете, было произнесено первое слово о разводе с Жозефиной; здесь, вокруг дворца шумели сосны, посаженные по приказу Наполеона, чтобы напомнить Марии-Луизе вид германских лесов; сюда 20 июня 1812 года был заточен Пий VII; здесь, наконец, Наполеону было суждено подписать акт своего отречения от престола.

Император принял Коленкура ласково и ни словом, ни жестом не выразил своего отношения к его рассказу о событиях в столице. Только история со свержением Вандомской колонны вырвала у него несколько горьких, ироничных замечаний:

— Хорошо, я получил то, что заслужил… Я не хотел статуй при жизни, ибо я знал, что только потомство может оставить их в покое. В вашем рассказе ничто не удивляет меня. Талейран мне мстит, это очень понятно… Что ж, Бурбоны отомстят ему за меня… Что касается союзных государей, то они ведут себя недостойно по отношению ко мне. Я мог бы свергнуть с престолов императора Франца и короля Фридриха-Вильгельма, я мог бы поднять против императора Александра русских крестьян, но я не сделал ни того, ни другого. Я вел себя по отношению к ним, как государь; они ведут себя по отношению ко мне, как якобинцы. Они дают этим дурной пример. Наименее враждебен из них Александр. Он отомщен, да к тому же он добр, хотя и коварен. Австрийцы остались такими же, какими я их знал всегда: униженными в беде, дерзкими и бесстыдными в счастье. Они почти что навязали мне свою эрцгерцогиню, а теперь делают вид, будто она для них чужая. Что касается англичан и пруссаков, то они хотят унизить Францию. Но ведь еще не все потеряно! — вдруг повысил голос Наполеон. — Верьте мне, я не дорожу троном. Рожденный солдатом, я могу превратиться в простого гражданина. Что мне нужно? Немного хлеба, пока я живу; шесть футов земли, когда я умру. Правда, я любил и люблю славу… Но моя слава уже обеспечена от любых человеческих посяганий. Если я хочу оставаться императором еще несколько дней, то только ради того, чтобы вырвать Францию из рук ее беспощадных врагов. Погодите, дайте срок! Послезавтра у меня будут корпуса Макдональда, Удино, Жерара. Вожди армии, правда, утомлены, но солдаты пойдут за мной — мои старые усачи, гвардейцы, подадут пример остальным. Все может перемениться в несколько дней, дорогой Коленкур! Какое удовлетворение! Какая слава!

Коленкур слушал его с изумлением. Император пожелал ему спокойной ночи и удалился.

Весь следующий день, 22 марта, Наполеон находился в лихорадочном возбуждении — он то погружался в раздумье над картами, то быстро спускался во двор и устраивал смотр солдатам, которые при виде его забывали о всех невзгодах. Но на маршалов и генералов вести из Парижа повлияли по-другому. Все они были измотаны войной и уже не чувствовали в себе сил повторить свои подвиги в составе революционных войск в 1792–1793 годов, когда босые и раздетые они гнали интервентов с земли Франции. Под боком у императора возник настоящий заговор — заговор бессилия и отчаяния. Положено было потребовать от Наполеона отречения в пользу сына и в случае необходимости открыто отказаться от повиновения императору и прибегнуть к насилию.

24 марта планы Наполеона окончательно созрели. Утром он приказал гвардии построиться во дворе Белого Коня и обратился к ней с горячей речью. В ответ ветераны с воодушевлением поклялись лечь костьми под развалинами Парижа. Довольный результатами своей речи, Наполеон быстро поднялся по дворцовой лестнице, не удостоив ни одного взгляда толпу маршалов и генералов, в которой царило угрюмое молчание. Давно привыкнув не считаться с ними, император делал вид, будто не замечает их недовольства. Но на этот раз маршалы сами напомнили о себе. Ней, Лефевр, Макдональд, Монсей и Удино последовали за императором в его кабинет, где уже находились Бертье, Бассано, Коленкур и Бертран. Ней от имени своих товарищей заявил Наполеону, что он должен отречься от престола. Император, сохраняя хладнокровие, изложил свой план кампании и пытался убедить маршалов в скорой победе.

— Сир, — сказал Ней, — солдаты не пойдут за нами.

— Если они не пойдут за вами, то пойдут за мной, — отрезал Наполеон. — Достаточно одного моего слова и я поведу их, куда хочу!

— Нет, сир, — отвечал Ней со все возрастающей запальчивостью, — теперь уже поздно думать о битвах, теперь надо думать об иных средствах.

— И какие же это средства?

— Ваш отречение, сир! Лишь оно может спасти нас всех.

Наполеон знал, что стоит ему только дать приказание дежурному офицеру — и маршалы, дерзнувшие угрожать ему, будут немедленно арестованы. Но поведение его старых соратников больше обескуражило, чем разгневало императора; он не решился вести дальнейшую борьбу совершенно один. Сухо отпустив маршалов, он задержал одного Коленкура и в его присутствии написал заявление о своем отречении в пользу Наполеона II, под регентством Марии-Луизы.

Когда по приглашению императора заговорщики вновь вошли в кабинет, Наполеон зачитал им текст отречения и спросил, одобряют ли они его редакцию. Все одобрили. Наполеон взял перо, чтобы подписать бумагу, но тут на него вновь напало раздумье. Он взглянул на маршалов, словно ожидая, что они вырвут у него из рук отречение, не допустят этого самоубийства… Но маршалы стояли, не двигаясь, опустив головы… На лице императора отразились озлобление и досада.

— Ведь мы могли бы побить их, если бы только захотели! — с упреком произнес он.

Головы склонились еще ниже. Наполеон подписал отречение и отдал бумагу Коленкуру, поручив ему, Нею и Макдональду отвезти этот акт Александру и добиться провозглашения регентства; в Эссоне к ним в качестве четвертого уполномоченного должен был присоединиться Мармон, который вывел по условиям капитуляции остатки своего корпуса из Парижа. Но Мармон уже вступил в переговоры с Талейраном и, соблазнившись ролью «спасителя Франции», письменно обязался предоставить свой корпус в распоряжение союзников; роковой переход за линию австрийских войск состоялся ночью, чтобы солдаты, жертвы этой измены, не могли ни о чем догадаться до окружения их неприятелем. Однако, считая себя слишком скомпрометированным, чтобы предстать перед царем, Мармон отказался сопровождать Коленкура и двух маршалов на аудиенцию, которая была назначена в ночь с 24 на 25 марта.

Ней, Коленкур и Макдональд горячо ходатайствовали об учреждении регентства. Александр вновь заколебался. Он отложил ответ до завтра, но когда утром трое уполномоченных снова вошли в его кабинет, царь