Исповедь сталиниста - Иван Стаднюк

"Тема" диверсантов с новой силой запульсировала" во мне, когда летом 1960 года я со своим сыном Юрием поехал на запад от Минска, по местам боев. Непередаваемое волнение испытал на дороге между деревнями Валки и Боровая (Дзержинского района): там у нас, была наиболее яростная схватка с диверсантами, одетыми в форму командиров Красной Армии. Меня интересовало, где похоронены погибшие в ту ночь мои однополчане, особенно мой коллега по дивизионной газете Григорий Лоб, умерший после смертельного ранения на моих руках. В памяти всплыли подробности той страшной ночи и того рассвета.

Когда из Валок подошли к машине крестьяне и показали на краю деревни братскую могилу, куда они снесли и похоронили всех подобранных на обочине дороги (мы сами этого сделать не успели, спасаясь от подоспевших сюда танков), я ужаснулся от услышанного: оказалось, что селяне погребли в одной яме не только наших бойцов и командиров, но и немецких диверсантов, не разгадав в них врагов...

Не стал я открывать людям правду... Повел Юру к тому месту, где был ранен, показал сохранившуюся "вмятину" - след своего орудийного окопа, близ которого погиб младший политрук Лоб, нашел место одиночной ячейки, где укрывался от гусениц немецких танков.

В последующие годы были еще две поездки по местам боев - на Смоленские возвышенности, на кроваво-памятное место Соловьевской переправы и рубежи наших атак в районе совхоза Зайцево на Вопи.

Ходить по тем местам, где ты много лет назад ползал под огнем врага, где видел смерть и кровь, испытывал страх и надежду, - это значило беспощадно тиранить память, всколыхнуть боль души и в который раз спрашивать себя: как уцелел? Потом за письменным столом надо вновь цепенеть от ужаса, мысленно видя огненно-ураганный, кровавый лик войны... Вот охватываю мыслью Смоленское сражение... Как рассказать о нем в книге? Как изобразить гигантское пространство, на котором в надсадном грохоте пылала земля с лесами, селами, городишками, колосилась смерть, унося тысячи жизней, вопила боль, душила злоба, ненависть, отчаяние?.. И безнадежность?.. И надежда?.. Как все это передать читателю, раскрыть перед ним смятенную и обуглившуюся душу воина 1941 года?.. Многоликая, сумбурная, очаговая и неохватная картина битвы... Кто и где имел о ней полное представление?.. Никто и нигде... Пока из штаба в штаб, с фронта в Москву шли донесения, пока разведчики и оперативщики рисовали на картах сводную обстановку на Смоленских и Духовщинских высотах, она, обстановка, уже была другой... Требовались новые решения... Их принимали главным образом там, на местах боев, - каждый солдат и командир переднего края.

Когда пекла в груди боль от воспоминаний о том яростном лете, часто вспыхивала горькая и досадная мысль о немецких диверсантах, их коварстве, о нашей подозрительности к незнакомым людям, пробивавшимся из окружения. Переодетые агенты врага были для нас как раскаленный осколок в теле, который трудно было извлечь...

* * *

- Так почему же вы нарекли диверсанта Глинского графом? - однажды спросил у меня Леонид Максимович Леонов. - Графья в России не были самыми плохими людьми.

- Дьявол его знает! Так получилось, - легкомысленно ответил я. Теперь думаю, как мне дальше поступить с этим графом.

Леонов посмотрел на меня с изумлением:

- Еще только думаете?!

- Посмотрю, как он будет себя вести дальше.

Леонов даже побагровел от нахлынувшего негодования:

- И этого вы еще не знаете?! Ну, а общий план романа у вас есть?

- А я иду за событиями войны! Вот и весь план.

- Как же тогда вы распоряжаетесь судьбами своих героев?

- Они сами собой распоряжаются. - Видя нарастающее раздражение Леонида Максимовича, я встревожился и сбивчиво продолжил свои объяснения: Назревает определенная ситуация, и герой поступает согласно своему характеру, но по моей воле.

- Сиюминутной воле?! Ну, знаете, Иван Фотиевич, этак у вашего дитяти, я имею в виду роман в целом, голова может оказаться дегенерата, тело рахитика, а ноги карлика! - Леонид Максимович на минуту отлучился из кабинета и принес прозрачный целлулоидный круг с отверстиями по ободу, линейку и большой лист бумаги, на котором в начертанном круге было множество перекрещивающихся линий и каких-то надписей.

И стал объяснять, как он работает над планом романа. Продумывая сюжет, находит логические точки соприкосновения героев книги в конфликтах, в действии, определяет взаимосвязи событий, композицию и т. д. Все это запечатлевалось им в круге линиями и надписями.

- Пока я не выношу в себе роман в подробностях, не продумаю все, что в нем происходит, его главный смысл, философию, пока не перескажу все Татьяне Михайловне{13}, за письменный стол не сажусь!

Думаю, что неуклюже оправдывался я перед нашим живым классиком. Доказывал ему свое: если в деталях знаю, что и как должно случиться в моей задуманной повести или в рассказе, мне писать не очень интересно. А когда на бумаге, под моим пером, начинают появляться картины, характер героя, они уже сами ведут меня... Поступки диктуются рождающейся человеческой натурой...

Леонов не возражал, но смотрел на меня с сожалением.

Но я действительно говорил ему тогда свою правду. Вот и сейчас, работая над этой книгой, я буквально принуждаю себя сидеть за письменным столом. Мне кажется, что в моих усилиях отсутствует элемент творчества, ибо труд мой слагается главным образом из напряжения памяти, пересказа былых, известных мне со" бытии, расшифровки давних блокнотных заметок...

Когда я уходил из дома Леонида Максимовича, он вдруг обратился ко мне с неожиданной просьбой:

- Вы бываете у Молотова. Спросили бы у него, почему во время войны он запретил спектакль по моей пьесе "Золотая карета"?..

Об этом я услышал впервые и поразился: мог ли Вячеслав Михайлович позволить себе такое?..

* * *

Обычно, собираясь к Молотову, я готовил вопросы, которые должен был задать ему, исходя из того, какие события войны описывал в то время. Старался избегать в своих вопросах проблем, связанных со злобой дня, дабы не вынуждать Вячеслава Михайловича нелестно высказываться, что он нередко себе позволял о тогдашнем руководстве страны и партии: оба мы знали, что его дача, как и квартира на улице Грановского, прослушивается. Впрочем, Молотов этому, как мне казалось, не придавал особого значения и не стеснялся разного рода критических суждений о событиях в стране и нелестных оценок деятелей Кремля и Старой площади. Я же, как "продукт своего времени" с армейской закваской, побаивался таких разговоров и уклонялся от них.

На этот раз я застал Молотова стоящим посреди клумбы у крыльца дачи. Он рассматривал цветы.

- Любуетесь? - спросил я, поздоровавшись.