Жаворонок Теклы (СИ) - Семенова Людмила

— Вот и хорошо, милая, что ты стала улыбаться, — спокойно сказал муж, присаживаясь у стола и жестом предлагая ей сесть рядом, — Хватит на сегодня тяжелых мыслей. Не забывай, какой сейчас праздник: мы с тобой идем дальше, в следующий год, а это уже многое значит. Так что давай-ка позовем сюда слуг, накроем стол и посидим все вместе, как в старые времена. А там привезем сюда нашу молодежь, и я надеюсь, что они нас не бросят, что мы еще порадуемся с ними.

— Ну что ты, Айвар! — сказала Налия, — Ты им нужен не меньше, чем они нужны нам, ведь они тобой гордятся.

— Да ну? — усмехнулся Айвар, опираясь подбородком на трость, — Я сам под конец запутался и уже не знаю, могу ли чем-то гордиться в минувшем. Но если такое и было, то сейчас от этого остались одни обломки.

— Они тобой гордятся, — непреклонно заявила Налия.

16.Осень в гранитном цвете

Санкт-Петербург, спустя год

Пока Эфиопия уже вступила в новый временной цикл, по-прежнему не озадачиваясь переменами и осмыслением ошибок, в Санкт-Петербурге он был только на подходе. Ноябрь принес неподвижные белесые сумерки и частые холодные дожди. И в один из таких монотонных дней в аэропорту «Пулково» появился статный смуглый мужчина в кожаном черном плаще, с компактным чемоданом на колесах и зонтом-тростью.

Попутчики оглядывались на него с любопытством, соображая, что он прибыл издалека и скорее всего по очень важным делам. К таким взглядам он, Даниэль Гиди, сын идейного эфиопа-интеллигента и простой русской женщины, давно привык, хотя приезжал в родной город нечасто и всякий раз чувствовал себя здесь как гость. Он быстро сросся с новой жизнью, с ее ритмом, вкусом и традициями, а кроме того, были еще живы воспоминания детства, когда он тоже ощущал себя здесь чужим. Правда, прежде на него смотрели иначе, но Даниэль не удивился бы, узнав, что те же люди, которые в школе издевались над его внешностью и поносили его мать, теперь смотрят на него подобострастно, как на представителя «первого мира». И те девчонки, которые тогда подхихикивали своим не обремененным интеллектом «альфа-самцам», разглядели его лучшие качества и сообразили, что с западными мужчинами полезнее заводить отношения, чем с их выросшими соотечественниками.

В детстве, кстати, Даниэль носил материнскую фамилию — Елагин. Хоть он и родился в законном браке, путаницы с эфиопскими родовыми традициями были плохо применимы к местным реалиям. Лишь при получении «взрослого» паспорта, решив начать творческую карьеру и стать известным, он взял фамилию Гиди, образованную от имени отца Гидеон. Тогда он из угловатого чернявого подростка уже стремительно превращался в привлекательного и знающего себе цену молодого человека, и соответственно, девушки глядели на него все благосклоннее, но сам он, наученный горьким опытом, не спешил ни к кому привязываться.

Да и вообще Даниэль привык надеяться лишь на себя и его целью было не повторить родительских ошибок. Нет, он любил и жалел родителей, не был в обиде на отца, который после отъезда в Эфиопию не забывал о сыне, часто писал письма и, когда мог, отправлял хоть какие-то деньги. Но его всегда возмущало то, как бедно они жили, отец, талантливый хирург, самородок, и мать, обычная медсестра, но женщина из замечательной культурной семьи. Поэтому с детства Даниэль стремился быть не наравне с другими, а лучше их, и в учебе, и в спорте, и к старшим классам сверстники уже проникались к нему уважением. Он вспоминал это время без теплоты, считая, что потерял огромный кусок жизни — обычную детскую радость бытия.

В нем было одно светлое пятно — дружба с эфиопским мальчишкой, странным, замкнутым, миролюбивым и склонным к философии. Вроде он был идеальной мишенью для насмешек и непонимания, и это Даниэлю стоило бы его защищать и опекать. Но почему-то его ничто не смущало и не беспокоило, а его доброта стала для Даниэля отдушиной и подмогой. То, что при этом другу досталось грозное воинское имя Ивар, казалось еще одной странной игрой судьбы.

К переходному возрасту тот быстро стал курить, проколол уши, начал рисовать и читать всякие психоделические ужасы. Даниэль время от времени думал, что его товарищ пойдет далеко, вопрос только в каком направлении. И как-то раз, когда им было по тринадцать лет, он сказал Айвару откровенно:

— Прости за прямоту, друг, но мне кажется, что чем выше ты взлетишь в своих облаках, тем скорее разобьешься. Не страшно?

— А кто выживет, Данэ? — спокойно ответил Айвар, — Никто, все мы однажды обо что-нибудь да разобьемся. Только я уверен, что до этого моя жизнь будет интересной, вот и все.

... Об этих пророческих словах Даниэль и раздумывал теперь, пока ехал в такси к дому на Богатырском проспекте, где до сих пор жила Светлана Васильевна, его мать. Погода за окном сочеталась с настроением, далеким от благодушного,- моросил слабый, но надоедливый дождь, в городе, казалось, не наступал ни рассвет, ни день, только сумерки, переходящие в раннюю ночь. Прибытие на родину было связано с дурными вестями, которые вдобавок предстояло передать другим. Ему было очень тяжело потерять Айвара в отрочестве, когда того увезли за тридевять земель, и после нескольких радостных месяцев в Питере, но теперь, нежданно-негаданно, история повторилась.

Началось все с того, что старый друг надолго перестал выходить на видеосвязь и Даниэль спохватился с большим опозданием. Впоследствии он сетовал, что с возрастом жизнь, тем более полная дел и забот, пролетает так стремительно, что не сразу вспомнишь, какой на дворе год и когда последний раз разговаривал с другом. Но так или иначе, новости от Айвара в какой-то момент стали приходить реже, были сухими и сжатыми, а потом исчезли совсем. Сам он иногда писал другу и пытался дозвониться, чаще всего в праздники, однако ответов больше не получал, и от Налии тоже ничего не удавалось узнать.

Так минуло несколько лет, сначала Даниэль объяснял молчание тем, что с аховой инфраструктурой Африки связь может обрушиться в любой момент, а потом и вовсе отвык об этом думать. Но когда он рассказал об этом своей матери, она настояла на том, что необходимо все выяснить, после чего Даниэль все-таки взял отпуск и срочно вылетел в Эфиопию.

Там Даниэль выяснил все в мельчайших подробностях и в первые минуты от ужаса не знал за что хвататься. Как друзья могли не сообщить ему о своей беде, не обратиться за поддержкой? Конечно, он бы помог найти для Налии хороших адвокатов, а потом выбраться всей семьей из Эфиопии и забыть этот кошмар. В США их бы, возможно, не приняли, но они могли устроиться в Европе, охотно привечающей приезжих с Черного континента, или хотя бы в России. А этих паразитов от местной власти Даниэль, с помощью влиятельного тестя-американца, облил бы отборной грязью в мировой прессе за всю травлю, которую учинили семье Айвара. Это было бы лучшим подарком Эфиопии на прощание. Узнай он все вовремя, его друг и дня бы не провел в какой-то кошмарной деревне, среди дикарей, с ямой во дворе и керосиновой лампой.

Жилище, в котором обитали Айвар и Налия, повергло Даниэля в шок, он до сих пор не вполне сознавал, что люди где-то существуют подобным образом. В больнице же ему честно поведали, что Айвар Теклай принимал наркотические препараты, порой страдал сумеречными припадками с галлюцинациями, однако за счет невиданного запаса прочности смог проработать на удивление долго и плодотворно. Впрочем, о нем и Налии здесь все говорили с уважением и выражали надежду, что им удалось обрести мир и лад, которые они заслужили.

После этого Даниэль позвонил в Семеру, но ему ответил пожилой слуга-амхарец. Тот не очень хорошо владел английским, но все же донес до него, что «абето Айвар» недавно уехал, а «вейзаро Корналия» много работает, чтобы растить детей.

Даниэль понял, что незнакомые слова означают соответственно «господина» и «госпожу», и уточнил, о каких детях идет речь. Только потом он решился расспросить об Айваре.

— Мы не знаем, куда он уехал и надолго ли, — признался слуга, — Но мне кажется, что он подался в те края, где сейчас много горя, гибнут люди. Наверняка он хотел еще раз оказать кому-то помощь.