Повести. Дневник - Александр Васильевич Дружинин

Среда, 24 февраля. Великий пост.

Дни отдыха, не лишенные приятности, хотя и сопровождаемые насморком, с одной стороны, и постной гастрономиею, с другой. В понедельник имел сеанс у Степанова для моей статуэтки: плод лавров, мною приобретенных семилетней работою[564]. От него заехал к Тургеневу и взял у него читать «Villette» К. Белля[565] и еще страшную, престрашную книжицу «Manuscrit trouve a Saragosse»[566][567], книжицу вроде Льюизова «Монаха»[568], но едва ли не увлекательнее составленную. Начало вечера был у Лизы, потом сидел и читал, что продолжалось и весь вторник, за исключением краткой работы над «Письмом Ин<огороднего> подп<исчика>» и корректурами Скотта, над которыми Фрейганг порядочно потешился и потешился без всякой причины. Есть что-то отрадное в этом чтении запоем: — вчера, например, я отвалял великую часть Теккереева «Эсмонда», кончил «Manuscrit...» и, не утомясь, перешел к Коррер Беллю, — первые главы «Villette» превосходны. Что за сила у этой писательницы, но по временам как неискусно владеет она своей силою! Маленькая Полли прелестна, лучше Павла Домби[569], но сама героиня плоха.

Суббота, 27 февр<аля>.

Весна близится несомненно — оттепель, солнце и приятный воздух, наделивший меня, однако, насморком, зубной и головной болью. Всю эту неделю у меня пропадает каждое утро через Степанова, который лепит статуэтку с убийственною медленностью. Хорошо, однако, что я там бываю почти всегда в одно время с Тургеневым, а вчера сверх того были Некрасов и Григорович, так что составилась блистательная беседа. В четверг обедал я у Тургенева с Панаевым, Лонгиновым и некиим Вакселем, человеком хорошим, но более всего заметным по своей странной наружности: у него седая борода чуть не до «чресл». Причиной этого обеда было чтение поэмы «Матвей Хотинский», которая лежит здесь, до ее перемещения в «Чернокнижие», особый альбом, сооружаемый мною для помещения в нем стихов и прозы нелепого содержания. Вечером все собирались ехать к Языкову, но я не мог ехать по причине головной боли, кажется, приключившейся от хохота во время чтения поэмы. Со всем тем мой вкус таков, что, по моему мнению, поэма выиграла бы, если б она была грязнее.

Читал запоем, то мало, то много, а то и по целым вечерам. Во-первых, почти кончил «Вильет» — много силы и много неуменья справляться со своей силой. Кой-где видел повторения: эти учителя, классные дамы и т. д. мне знакомы. Но есть лица отличные, особенно Полина, Мэри и Джон Грагам. Затем идет «M-lle Maupin»[570], которую дал мне Лонгинов, — вещь неистовая, quel'que chose de fortement epice[571], потом «Эсмонд». Хотя мои занятия и чтения еще далеко не пришли в порядок, хотя я еще не вернулся к старой моей системе кратких выписок, но я доволен и тем, что не имею скучных минут бездействия. Вчера был у Своева, лобызал Таничку, видел Савона, Сергея Дмитрича и их злополучного сожителя. Все говорит о войне и походах — печальный предмет разговора!

Воскресенье, 28 февр<аля>.

Вчера день прошел хлопотливо и посреди большой компании. Едва вставши, проехал к Степанову для предпоследнего сеанса и так как застал его совершенно одного, то время прошло скучно. По Неве, метели и снегу вернулся домой еще до прихода гостей, кое-что прочел, лежа на диване и не рассчитывая на большую публику по случаю дурной погоды. Явились Григорович, Михайлов и брат с женой. После обеда пришли Ахматов и Пальчиков, но часов в 8 я должен был покинуть компанию и устремиться к Лизавете Николаевне по поводу какого-то необыкновенного вечера. Особенно меня туда влекло желание встретить молодую Тургеневу, о которой я много слышал, но, к сожалению, вместо нее явилась только добрая, седовласая Еропкина. Была еще некая Хвостова, une belle sur le retour[572], мне не полюбившаяся; она слишком много говорила о своей родне и о Лермонтове, который, как гласит хроника, был в нее влюблен[573]. Пришло несколько приятных людей: Никитенко, Гаевский, Тургенев и Некрасов, хлыщеобразный Стасов, которому тут не было хода, и наконец Сенковский, с которым мы встретились дружелюбно, по крайней мере, я ровно ничего против него <не> имею, хотя бывать у него и не стану. Ужинали и покончили вечер сносно, хотя не блистательно.

Понедельник, 1 марта.

После метелей и снегов утро вчерашнего дни открылось отлично, а сам я против обыкновения встал не кислым. Почитал «Villette», занялся довольно грустным делом, то есть разборкой ревизской сказки[574] по случаю поставки рекрута, а занимаясь им, почувствовал истинное угрызение совести. Так мало заниматься своим имением, так мало вести порядка в списках и счетах есть вещь непозволительная! И подобные мне люди смеют говорить о политике, о государственных делах — не имея дарования вести оброчных списков в порядке! Пора вести дела по имению в порядке, женское хозяйство очень хорошо и мягко и ценится как следует, но ему всегда не будет доставать аккуратности. Говорил с матушкой о порядке рекрутчины и предлагал ей, чтоб предоставлять миру назначение рекрут, оставляя за собой право выбирать из выбранных им. Кажется, как умно и просто! а между тем оно неудобоисполнимо: рекруты, зная заранее свое назначение, будут повесничать и прятаться. Вот что значит знание практической стороны в хозяйстве! Часа в три велел давать лошадь и поехал проведать В. Н. Семевского, которого застал не совсем в хорошем положении, в жару и с жалобами на ревматические боли в животе и груди. Видел Малевича и его супругу. Это очень добрые люди, но они, кажется, способны навеять тоску, если их посещать часто. Еще был какой-то красивенький хлыщик, похожий на Евгена, en beau[575]. От Малевича не без удовольствия проехал до Панаева, где я бросил якорь. Компания опять собралась превосходная: Тургенев, Анненков, Григорович (вновь успевший купить одну картину), Фет, Лизавета Яковлевна, Краснокутский, а после обеда Гаевский и Лонгинов. После обеда произошло чернокнижие и <...>словие, т. е. чтение сладенького письма В. П. Боткина, поэмы «Хотинской» и статьи о Литературных гномах[576]. Потом устраивали живые картины: в одной участвовали Григорович (в виде китайца) и Авд<отья> Яковлевна — Одалиской, а в другой Гаевский под покрывалом, в образе девушки, молящейся богу. Все это было мило, но, несмотря на то, мы с Григор<овичем>, Лонгиновым и Анненковым поехали к Лизе и пили у ней чай. Она была крайне