Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир - Фрэнсис Дик

Он решительно закрыл рот, как будто закончил речь, но через несколько секунд, в течение которых вся огромная толпа смотрела, как Сэнд-Кастл, освещенный солнцем, вымахивает легким галопом к месту старта, почти благоговейно произнес:

— Это великий конь. Великий.

По-моему, первый раз за весь день у него вырвалось непроизвольное замечание. В дрогнувшем голосе послышался неподдельный энтузиазм.

— Он выглядит великолепно, — согласился я.

Кальдер Джексон улыбнулся, как будто терпеливо снисходя к моим поверхностным суждениям, несравнимым с глубиной его знаний.

— Он должен был выиграть Дерби, — сообщил он. — Его прижали к ограде, он не сумел вовремя высвободиться.

Мое место подле великого человека заняла Беттина, которая взяла его под руку и сказала:

— Дорогой Кальдер, давайте пройдем поближе, там вам будет виднее, чем отсюда из-за спин.

Она одарила меня легкой фотогеничной улыбкой и потянула своего пленника за собой вниз по ступеням.

В гуле, что превратился в рев, скакуны преодолевали дистанцию в полторы мили; длиннее, чем в скачке «2000 гиней», такой же длины, как в Дерби.

Ко всеобщему унынию, Сэнд-Кастл со своим жокеем в алом и белом никакой сенсации не вызвал и был только пятым, когда участники состязания вышли на последний поворот. Вид у Дисдэйла был такой, будто его сердце сию минуту разорвется.

"Прощай, моя рубашка! — подумал я. — Прощай, предвидение Лорны.

Вот-вот лопнет банк, который не может проиграть".

Изнемогающий Дисдэйл, не в силах глядеть, рухнул на один из маленьких стульчиков, что во множестве стояли на балконе; в соседних ложах люди повскакивали на сиденья своих стульев, неистово запрыгали и заорали.

— Сэнд-Кастл вырывается... — заливался голос комментатора из громкоговорителей, но вопли толпы заглушили остальное.

Алое и белое вырывались вперед. Сэнд-Кастл Кдетел над землей, и его видел весь мир. Великий конь, высокий поджарый жеребец, полный огня, покорял пространство.

Наша ложа на главной трибуне была расположена примерно за двести метров до финишного столба, и когда Сэнд-Кастл пронесся мимо нас, впереди него оставались еще три лошади. Однако он летел как молния, и меня до беспамятства захватило это беззаветное мужество, эта необоримая доблесть, эта запредельная воля к победе. Я сгреб Дисдэйла за обвисшее плечо и вздернул его на ноги.

— Взгляните! — прокричал я ему в уши. — Смотрите! Ваш банкир рвется к победе. Он — чудо! Он — мечта!

Дисдэйл с отвисшей челюстью посмотрел в направлении финишного столба и увидел... увидел, как под грохот и рев трибун Сэнд-Кастл, далеко опередив преследователей, стрелой пронесся прямо к призу.

— Он выиграл... — коснеющим языком пролепетал Дисдэйл, так что среди шума я едва его расслышал. — Проклятье, он выиграл...

Я помог ему подняться по ступеням в ложу. Кожа его посерела и взмокла, и он едва переставлял ноги.

— Сядьте, — сказал я, подтягивая первый попавшийся стул, но он помотал головой и, спотыкаясь, добрался до своего места во главе стола. Тяжело рухнув на стул, он протянул трясущуюся руку к шампанскому.

— Боже, — сказал он. — Никогда больше так не сделаю. Никогда в жизни.

— Чего не сделаете?

Он мельком глянул на меня поверх бокала и ответил:

— Все на один раз.

Все. Он и раньше сказал: «Все на банкира...» Я никогда бы не подумал, что он имеет в виду буквально «все»; но что же еще могло вызвать такую физиологическую реакцию?

Тут в комнату гурьбой ввалились все остальные, от радости не чуя под собой ног. Все без исключения ставили на Сэнд-Кастла, спасибо Дисдэйлу. Даже Кальдер Джексон, прижатый к стенке Беттиной, признался, что сделал «маленький вклад в тотализатор; обычно он этого не делает, но ради такого случая...». И если бы он проиграл, подумал я, он бы не признался.

К Дисдэйлу, который только что был близок к обмороку, вернулась неиссякаемая энергия, его пухлые щеки вновь окрасились лихорадочным румянцем.

Никто, казалось, не заметил, что с ним чуть не случился разрыв сердца, и меньше всех — его жена, которая мило флиртовала с целителем, не получая, впрочем, достойного отклика. Вновь и вновь наполнялись бокалы, вино легко текло в горло, и уже не оставалось сомнений, что этот день для всей теперь перемешавшейся компании прошел с незабываемым успехом.

Немного погодя Генри предложил повести Джудит к паддоку. Гордон, к моему облегчению, пригласил Лорну, и я остался наедине с таинственной леди, Пен Уорнер, с которой я до сих пор обменялся только исполненными глубокого смысла словами: «Как поживаете?»

— Не хотите ли спуститься? — спросил я.

— Да, в самом деле. Но вам нет необходимости идти со мной, если вас это смущает.

— Вы настолько небезопасны?

Глаза ее вмиг распахнулись; она явно затруднялась с ответом.

— Вы чертовски грубы, — сказала она наконец. — А Джудит говорила, что вы прелесть.

Я пропустил ее мимо себя на площадку и улыбнулся, когда она вышла.

— Я с удовольствием пойду с вами, — сказал я, — если, конечно, вас это не смущает.

Она метнула на меня неприязненный взор, но, поскольку нам предстояло более или менее в едином строю преодолеть узкий коридор, предназначенный для людей, идущих в противоположном направлении, она мало что могла сказать, пока мы не управились с лифтами, эскалаторами и пешеходными туннелями и вынырнули на свет божий у самого паддока.

Пен, по ее словам, первый раз была в Аскоте. Собственно, она вообще первый раз была на скачках.

— И что вы об этом думаете?

— Изумительно красиво. Изумительно смело. Совершенно бессмысленно.

— Неужели в уродстве и трусости заключается здравый смысл?

— Довольно часто в них заключается жизнь, — сказала она. — Разве вы не замечали?

— Многие люди не могут быть счастливы, пока не испытают отчаяние.

Она тихо засмеялась.

— Они говорят, что трагедия возвышает.

— Вот пусть они с ней и возвышаются, — сказал я. — А я лучше полежу на солнышке.

Мы остановились на верхних ступенях посмотреть, как водят по кругу лошадей, и она рассказала мне, что живет в двух шагах от Джудит по той же улице, в доме, выходящем на общую лужайку.

— Я жила там всю свою жизнь, задолго до того, как появилась Джудит.

Мы встретились случайно; как это бывает, в местном магазинчике, и просто пошли домой вместе. Это было несколько лет назад. С тех пор остаемся подругами.

— Повезло, — сказал я.

— Да.

— Вы живете одна? — спросил я.

Ее глаза обратились на меня с затаенным юмором.

— Да, одна. А вы?

Я кивнул.

— Мне так больше нравится, — сказала она.

— Мне тоже.

Ее кожа была чистой и еще девической, лишь полнеющая фигура создавала впечатление зрелых лет. Это да еще выражение глаз, этакая печаль в них: «Я многое повидала».

— Вы мировой судья? — спросил я. Она, похоже, испугалась.

— Нет, что вы. Что за странный вопрос!

Я поднял руки.

— Просто вы выглядите как судья.

Она покачала головой.

— Времени нет, даже если б и было желание.

— Но вы делаете людям много добра.

Она была озадачена.

— Почему вы так говорите?

— Не знаю. На вас написано. — Я улыбнулся, чтобы убрать оттенок серьезности, и сказал:

— Какая лошадь вам понравилась? Может, мы выберем и сделаем ставку?

— Ну, например, Блуждающий Огонь.

По ее словам, ей просто понравилось имя, так что мы быстро достоялись к окошечку тотализатора и рискнули частью выигрышей от Кретонны и Сэнд-Кастла.

Медленно лавируя в толпе у паддока и прокладывая путь обратно к ложе, мы наткнулись на Кальдера Джексона, который, будучи окружен почтительно внимающими слушателями, нас не заметил.

— Чеснок действует не хуже пенициллина, — говорил он. — Если вы посыплете тертым чесноком зараженную рану, это убьет все бактерии...

Мы немного замедлили ход, чтобы лучше слышать.

— ...А окопник поистине волшебная трава, — продолжал Кальдер. — С ее помощью вдвое быстрее, чем обычно, срастаются кости и затягиваются трудноизлечимые кожные язвы.