Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

За двадцать минут они добираются до последнего участка тропы, огибающего скалу и ведущего к вершине. Перед ними – довольно открытый проход, метров двести пустоты, а в конце – россыпь камней из гнейса. И тут слышится грохот. Даже не грохот, а, скорее, усталое ворчание неба, но этого достаточно, чтобы у Аделаиды перехватило дыхание.

Грозный дракон из тумана приближается к вершине Табор, выгнув серую чешуйчатую спину.

– Витторио, не хочу показаться занудой, но…

– Аде, мы почти пришли. Последний рывок.

Дойти до гребня на вершине, а оттуда – до часовенки, на которой качается железный крест – настоящая мука. Всего несколько метров, но из-за сильных порывов ветра им, кажется, нет конца. Витторио и Аделаида на секунду останавливаются на пороге часовни, успевают сфотографировать море облаков, пенящихся под вершиной, и сразу прячутся внутри.

Маленький алтарь, распятый на кресте Иисус, одни ребра и страдание, запах сырости, небольшая полка, уставленная библиями и текстами литургий; Витторио замечает среди них бордово-розовый томик, хватает его и, даже не сняв рюкзак, начинает перелистывать страницы, широко раскрыв глаза от удивления.

– Что это? – раздраженно спрашивает Аделаида. Она устала, замерзла, она напугана, а ее друг, вместо того чтобы успокоить свою девушку, читает старую книгу.

– Не знаю… Какой-то… трактат. Слушай: «На планете есть зоны-некрофаги, которые питаются смертью и превращают ее в черные силы, а в горах и под морями существуют узкие проходы, которые…»

– Витторио, подожди ты с этой книгой! Что мы будем делать? – перебивает она его.

– Поедим, потом спустимся, – бормочет в ответ Витторио, кладет том обратно на полку и выглядывает на улицу из маленького окошка, стекло в котором ходит ходуном под яростью стихии. – Будем надеяться… Будем надеяться, что ветер стихнет.

Аделаиде страшно, потому что ему тоже страшно. У нее в животе разрастается горячий шар, комок паники и гнева – почему мы не начали спускаться раньше? – но она старается задушить его, жадно глотая воду из фляги.

Металлическая дверь часовни скрипит на петлях, будто кто-то скребет ногтями по грифельной доске. Чем ближе гроза, тем длиннее становятся тени.

Ребята молча жуют энергетические батончики, и Аделаида пытается снять напряжение, сосредоточившись на фотографии, своей главной страсти.

Делает снимок алтаря, лежащей рядом с распятием книги, куда заносят свои имена нечастые посетители, потом фото Витторио, который, сияя улыбкой, стоит на пороге:

– Ну, что я говорил? Прошла за несколько секунд. Проясняется! Давай возвращаться, сейчас самое время.

Они снова выходят на улицу. Полоска бирюзы разрезает спину белого дракона, но Аделаида не может вырваться из тисков волнения: она знает, что не будет чувствовать себя спокойно, пока не спустится на тихую тропинку внизу.

Когда они проходят чуть больше двухсот метров, дракон снова нападает. Без всякой жалости затягивает их в чрево ледяного дождя, тумана и грома. Опускается серый занавес, почти ничего не видно, и на Аделаиду обрушивается оползень ужаса, когда она видит, что Витторио задыхается от ветра, а в его широко открытых глазах – растерянность.

– Что делать, Ви?

– Черт, становится все хуже – вглядываясь в гнилое небо, бормочет он. Голос дрожит. – Ничего не видно.

Может, он не так хорошо разбирается в горах, как утверждал.

Если бы Аделаида не была перепугана до смерти, то набросилась бы на него с упреками – зачем так рисковать, зачем вести ее сюда, где земля бросает вызов небу. Но она лишь спрашивает:

– Вернемся? В часовню?

– Нет. Нужно спускаться. Потихоньку.

Пробираясь сквозь туман, они доходят до самого опасного участка тропы, где их поджидает встреча с судьбой. Когда, насквозь промокшие, они огибают скалу по тропинке над самой пропастью, дракон снова кидается в атаку. И бьет в них молнией, которая ударяет в скалу в паре метров от Витторио.

Все происходит в считаные секунды.

Белая вспышка – и Витторио скользит вниз, увлекая Аделаиду за собой.

Несколько бесконечных секунд они парят в пустоте, как вдруг она касается спиной спасительной каменной площадки, а ее парень падает вниз, с криком, который разносит ветер – последним криком перед встречей с последней пропастью.

Аделаида приоткрывает глаза. Она в совершенно белой комнате. Лежит в кровати, простыни пахнут кондиционером для белья. За белой дверью слышатся голоса:

– Жалко девушку! Травмы серьезные, но она справится…

Аделаида закрывает глаза и снова открывает их, не понимая, где она. Но рядом все тот же спутник – пустота, густая, как мед.

– Лерма. Ты в Лерме, – шепчет она в полутьму, садясь на постели. Местная газета, заказавшая Аделаиде фотографии Альто Монферрато, арендовала для нее небольшой домик.

Каждый раз, когда она просыпается, в голове один и тот же вопрос: этот сон когда-нибудь перестанет ее преследовать? Прошло уже больше года, но ни боль в душе, ни боль в спине не дает ей забыть трагедию на Таборе.

Прихрамывая, Аделаида идет на кухню, разглядывая домик в свете свинцовой зари. Пахнет плесенью, стены явно нуждаются в покраске, мрачная плитка в ванной, наверняка, положена еще в восьмидесятых. Да уж, жилье могло быть и получше, все-таки это первый стоящий заказ после трагедии, но, на самом деле, главное сейчас – снова начать работать, развеяться, на пару недель уехать из квартиры, где они больше года жили с Витторио.

В пещерах памяти до сих пор раздается эхо того рваного, осознанного, предсмертного крика. Чтобы его заглушить, она включает радио, стоящее на холодильнике, и слышит нетленный хит Доменико Модуньо.

Слова пугающе ироничны. Аделаида чувствует, что вот-вот разрыдается, но, пока готовит мокко, лишь пару раз сдавленно всхлипывает.

Перестань мучить себя. Начинай работать и старайся не думать. По крайней мере, попробуй.

Она хочет написать матери, но связи нет.

Вид из окна не слишком вдохновляющий – голые деревья, брусчатка узкой улочки, заиндевевшая от мороза, и далекая равнина, на которой виднеются пятна тумана и дыма из заводских труб. Крошечный городок Лерма стоит на скале, со всех сторон – обрывы и леса: наверно, он видел времена и получше, думает Аделаида.

Она приехала накануне, в сумерках, оставила машину у подножия, с трудом отыскала домик, несколько раз заблудившись в лабиринтах узких улочек, темных, плохо освещенных тусклыми фонарями. Ни живой души, ни лучика света из-за закрытых ставен, никаких признаков человеческого присутствия.

Может, хотя бы дневной свет прогонит это удручающее впечатление. А потом придет вдохновение и получатся достойные фотографии.

Она не торопясь потягивает кофе, но не чувствует его вкуса. Потом выпивает таблетку успокоительного, надевает флисовую толстовку, куртку, ботинки и выходит из дома. Ее бьет дрожь, над головой – жестяное небо, во рту – сигарета, на голове – красная шерстяная шапка. В руках – та же камера, что и на Таборе, каким-то чудом не разбившаяся при падении.

В отличие от ее сердца и костей.

Несмотря на посеревшие от времени крыши и неправдоподобную тишину ухабистых переулков, над которыми нависают кривые кирпичные арки, Аделаида не может отрицать, что в Лерме, с ее причудливыми узкими улочками, дымоходами в форме башенок и все еще величественными, но неухоженными особняками, днем чувствуется особое очарование древности. Как будто весь городок, до самого последнего уголка, встречает свой упадок с гордостью. Всем видом говоря: «Сюда не дотянулись щупальца современности».